Анамнез декадентствующего пессимиста

Не это я имел ввиду, не это и не это. И вот, слушая друг друга в такого рода весьма напряжённых отрицательных утверждениях, люди могут впадать в какое-то состояние взаимопонимания, которое они в карман, естественно, положить не могут, поскольку в него приходится впадать и через секунду, и через пять лет. Человек нуждается в себе подобном, а потому должен уметь толком объяснить свою нужду. И уж, конечно, человеку предоставляется возможность лишний раз убедиться в том, умеет ли он эффективно действовать.

Но более всего убеждает это детское болезненное дежавю: внезапный наплыв тошноты при взгляде на две одинокие сосны. Один из этих нежных и щемящих пейзажей, навевающих чувство смутной тоски, и мечтательная задумчивость которых оборачивается самым главным в жизни.

Жизнь длится в течение поцелуя, все прочее – мемуары. Мимолетный свет, изливающийся на нас, улыбка, длятся столько, сколько нужно, не затягиваясь дольше породившего их обстоятельства. Тебе нужна любовь. Но помни одно: из всего, что вечно, самый краткий срок у любви.

А если бы заговорили, рассказали бы вам о том, что верховодит здесь женщина, которая живёт во дворце; она весела, она добродушна, пенится радостью…

– Мышка-норушка, где же ты была? – "В часовенке". – И что делала? – "Ткала кружева". – Для кого? – "Для дамы из дворца".

Мама стояла в чёрном бархатном платье перед зеркалом и принимала модные в те времена позы женщины утомлённой и разочарованной, но не без идеалов.

Я зритель, актёр и автор, я женщина, её муж и ребёнок, первая любовь, последняя любовь, случайный прохожий, и снова любовь. И работа мужчины, его вечерняя грусть. Я устанавливаю отношения между мужчиной и женщиной. Между моим одиночеством и твоим. Моя плоть никогда не бывает чужой. И безобразие смерти о жизни мне говорит. Женщину любят за ту радость, которую она приносит. Но где возьмёшь женщину, если не украдёшь её.

– Желаете гейшу?

– Это которая так глянуть может, что человек с велосипеда упадет?

Одному Богу известно, между чьими коленками приютилось ваше счастье. И радостно засуетится женщина. Все они мечтают уснуть (навсегда?) на плече любимого человека. Но на груди такого человека нельзя отдохнуть, ибо грации к нему не явились… задерживает рассвет, напоминая о том, что любви предшествует некий сумрак первоначального чувства. Каждая девушка или женщина, прежде чем придать своей судьбе счастливый ход, однажды в жизни должна была…

Лучше всего ведёт себя та женщина, о поведении которой ничего не знают и не слышат. Женщина пахнет хорошо, когда она ничем не пахнет.

За недостатком жеста, за отсутствием слова, за неимением чего-то лучшего и главнейшего мы останавливаемся на женщинах и делаем им разные нехорошие предложения, чтобы что-то сделать и о чем-то сказать.

«В отношениях с женщиной всегда важнее снять с нее штаны, чем утолить свою природную потребность».

В глазах всех незнакомых людей читался тайный вопрос: «Не ты ли тот незнакомец, что меня спасёт?» Алкая ласки, страшась быть покинутым, я думал: может быть, секс просто предлог, чтобы глубже заглянуть в глаза другого человека?

Бывает, что человеку некуда приткнуться, и он тыкается в бабу, которой ведь тоже нужно как-то себя пристроить. Длинная, скудная жизнь, и ничего нет под руками, кроме срамных частей, которые болтаются, как детская погремушка, и почему бы немного в нее не поиграть заскучавшему человеку? Или для женщины позабавиться с незнакомым мужчиной – всё равно что пойти на новую кинокартину. Здесь даже не всегда присутствует влечение к запретному плоду, к полу, к рискованному удовольствию, а просто – влечение "вдаль", жалость к себе и желание чем-то развлечься, уйти, переменить обстановку, и даже любовь к ближнему, приласкать которого у нас нет других способов. Вся эта тривиальность человеческой жизни не то что снимает или оправдывает грех, но рядом с нею он, взятый в отдельности, как таковой, в своей изначальной мерзости, менее пугает и кажется отдушиной. В нем – конец, преступление, дыра, ад, смерть, то есть всё понятия предельные, максимальные, а тут, в быту, в жизни – тоскливое прозябание, по сравнению с которым сама смерть лучше.

«Твоя беда в преклонении перед женщиной, ты ставишь ее выше Бога, тогда как Бога ты должен любить самозабвенно и превыше людей, даже матери. Вот когда научишься любить Его, тогда и людей полюбишь. По-настоящему. Судя по твоим текстам, ты любишь женщин исключительно плотски, нет любви к их душе, ты даже не понимаешь, что это такое…»

Женщина – лучшее событие. Это единственная возможность покопаться в человеке полностью, познать его на глубину, дозволенную природой. Может быть, только изящные женщины, даже не поняв всей скрытой тайны, скажут, задумчиво мерцая очами: «В этом есть музыка…» Поэтому всё, что она теперь ни делала, получало особый смысл.

До сих пор наши встречи были до конца заполнены сексом и тем, что к нему относится, то есть любовью. Мы лежим, распластавшись как лягушки на солнце, восстанавливая дыхание и держась за руки. Спускать в резиновый пузырь, это, по-моему, просто гадкая мастурбация. Как будто занятие любовью сводится к получению любой ценой заключительного содроганья. Эта перегородка из латекса между нами, не вырастет ли она до толщины автомобильной шины?

Метафизика женского начала (или «великая жена») заключается в отрицании мужского начала. Но секрет в том, что это отрицание не является симметричным. И если мужское – это свет, то женское – это не какой-то «противо-свет», но отсутствие света, т.е. тьма; если мужское есть экспансия, то женское есть отсутствие экспансии; если мужское есть прямое движение, то женское есть кривое движение или, в пределе, косность, инерция, неподвижность… Любое отрицание порядкообразующего комплекса является следом воздействия женского начала на различные онтологические пласты.

То обстоятельство, что у человека есть непреодолимое влечение, означает, что он метафизически не самодостаточен, что он пребывает в дуальной реальности и ему не хватает чего-то другого, нежели он. Сама потребность в другом, изначальное эротическое движение уже является в своем корневом импульсе следствием онтологической дуальности, печатью того, что мы существуем в мире, который рожден наложением друг на друга мужской и женской онтологии, что мы как бы растянуты между этими двумя полюсами и, не являясь законченным статическим результатом, соучаствуем в сложной диалектической мистерии полов, в хитросплетении и полилоге различных уровней бытия, наполняющих бездну, разверстую между полюсами половой метафизики.

Почему античный бог любви – мальчик с натянутым луком? Почему это пронзание молодых сердец доверено не юноше, не девушке, а младенцу? Не потому ли, что он в конечном счете и произойдет от их союза?

Не выражено ли тут у греков, задолго до Шопенгауэра, представление о том, что во всех своих страстях и схождениях мужчины и женщины ведомы лишь целью будущего зачатия, в которую и метит эта младенческая стрела? По Шопенгауэру, влюбленные, очарованные друг другом на самом деле только орудия в руках вселенской воли, которая ищет наилучших сочетаний, чтобы породить самый жизнеспособный плод. Не столько ребенок рождается от брака, сколько брак понуждается волей будущего существа, влекущего своих родителей к соединению. И младенец Эрот стреляет в их сердца как бы изнутри их чресел. Обратным вектором своим – оперенной стрелой – будущее поражает настоящее. Иначе как объяснить, что младенец в мифологии есть зачинщик, «застрельщик» любви? Тот, кто порождается любовью, сам порождает ее.

Таков изначальный парадокс любви, запечатленный в образах древнего мифа. Любовь – это средство продолжения рода, в ней изначально присутствует кто-то Другой, неизвестный любящим, но упорно толкающий их навстречу друг другу. И вместе с тем любовь всецело обращена на индивидуальность того, кого любишь, – все другое исчезает, растворяется в нем, Единственном. Условно это можно назвать «индивидуальным» и «сверхиндивидуальным» в любви, или «личным» и «родовым». И то, как это родовое привходит в личное и преобразует его, составляет те пять родов любви, о которых пойдет речь.