Анамнез декадентствующего пессимиста
Шрифт:
Называется: развод без претензий. Не важно, кто что вытворял. Рождаемость падает. Однако значимость ребенка растет. Больше одного, как правило, не бывает. Такие затраты почти не по карману.
На небесах заключается брак, а потом выявляет разлука, что мужик – скандалист и дурак, а жена – истеричка и сука. Получается, что большинство семей представляют собой рассадники злости, недовольства и раздражения.
Каждые пять дней между ними разыгрывается маленькая трагедия. Любое его посещение сопровождается тяжёлыми сценами из-за пустяков.
Мы созданы для чуткого понимания друг друга. Ссора материализует понимание между нами, которого не было раньше. Когда нет ссор, значит всё скоро кончится.
Не поздоровавшись, не произнеся обычных фраз, он
С пьяной безшабашностью и больным размахом она могла в течение одной минуты вдребезги разнести самые лучшие вещи: удачу, хороший день, тихий, ясный вечер, лучшие мечты и самые радужные надежды.
И с этого времени между ними начала вырастать стена отчуждения. Нет, лучше не стоит, как-нибудь в другой раз… Она таки редко бывала без компании, но этот вечер, однако ж, думала провесть одна.
Скажи мне вот что: сколько женщин ты любил в своей жизни? Помнишь, как ты радовался, что мы похожие и заговорщики, как лихо курили злые табаки? Я и ты, вместе в одном барахле. Что-то припоминаю, что-то припоминаю… Послушай, отодвинем рухлядь. А ты назначишь день свидания. Придёшь бритый и томный. Участок – это место свидания. Ждал. Она сильно опаздывала. Плотность ожидания. На полчаса опаздывать, топорным никак иначе и не называй такое отношение, и всё же, приехала… Дядечка застаёт нас сидящими на корточках над неприметным растеньицем, в мучительных раздумьях. Тихий плеск её голоса за спиной. И дева руки положит на плечи, и, смеясь, произносится имя. Руками посиди со мной, положи мизинчик на губы шевелит сказать хочет что-то, в их движении гораздо больше жизни, чем в том, что они произносят.
Сговорились ночь вместе прийти к женщине – на экстерьер не смотри – поговорить о чувствах, опустить шторы, такие маленькие вещи держат нас вместе в этом месте – что нам мести?
По знаку она плавно подходит ко мне. Горячая, ластится. Бывало, помню, как обнимет да поцелует в губы – как углей калёных в сердце всыплет.
Ах, дурачок, дурачок! Какой ты ребёнок, не понимаешь ничего. И мягким женским движением потянулась ко мне, робко, одиноко. Была искренна, тепла. Обожаю твой запах, руки, раскинутые на подушке. Нежнее только ты, девонька-деточка, бэби мой, бэби… И если через сотни лет придёт отряд раскапывать наш город, то я хотела бы, чтоб меня нашли оставшейся навек в твоих объятьях.
Если нем, то сам себе господин, если слеп, то сам себе звездочёт. Мы не доедем, знаю, но я с тобой, едем мы или встали? не всё ли тебе равно? нас уже нет на земле, мы молчим-молчим, тот, кто найдёт нас, не будет ни зверь, ни вор.
У нас через минуту будет шесть, и спать нет смысла. Знаешь, я уверен, что мне уже не выпустить пера из чутких рук.... В унылом списке будней – ни завтра, ни, тем более, вчера нас не было. И, видимо, не будет. И, в душе справедливость любя, окажись ты при этом спектакле, ты во мне, может быть, и себя мог узнать бы, – мы вымрем, не так ли? Я думала о тебе весь день, ты – приятный. (Её заливала нежность).
Иногда с тобой бывает жутко приятно. Как Рождество, летние каникулы и новорожденный щенок сразу вместе. В ответ я промямлил нечто невразумительное – так всегда, если меня хвалят. Меня одно только иногда беспокоит, вот возьмешь ты и женишься на какой-нибудь вполне достойной женщине, а меня совсем забудешь. И я не смогу тебе больше звонить, когда мне в голову взбредет, посреди ночи. Ведь так? – Захочешь поговорить – позвонишь, когда светло. – Нет, днем звонить неправильно. Ты ни-че-го не понимаешь.
Обоим плохо им среди людей встречаться как чужим. Августовская ночь настигает внезапно, в половине девятого уже темно; подкрадывается время почемучек. «Почему ты не уходишь
от мужа?» – «Почему ты спрашиваешь сейчас?» – «Потому что завтра ты не ответишь» – «Откуда ты знаешь, что я сегодня отвечу?» – «Знаю» – «Потому что круглая земля» – «Я тебя…» – «Остынь, не теперь…» – она закуривает. Она боится принять какое-либо решение. Что делать ей? Что ей делать? А когда она почти кончила, вдруг повернула голову набок, посмотрела в спинку дивана и сказала: ты хоть сам понимаешь, зачем нам всё это? По лицу было видно: хотел что-то сказать, но не сказал. Omne animal triste post coitum (лат.) – Всякое животное печально после соития (иногда добавляется: «кроме женщины и петуха»). Лишь вдоволь позанимавшись сексом, понимаешь (но лишь временно), что это – не главное. Сексуальный акт в миг своего завершения напоминает о смерти: акт воспроизводства делает ненужным меня самого. Отсюда печаль, которая испытывается после соития, в так называемой «постконсуммационной фазе».Она нет-нет да и оторвётся от книги и уставит пытливый взгляд на него. "О чём ты думаешь?" – покусав губы, спрашивает она.
Многоточие твоих зрачков и тот, кто живёт за ними. Чуть отодвинувшись, залюбовался ею. Я любил смотреть на нее – и поворачивал ее лицо к себе: что там, в глазах ее… Мнилось, её лицо не может надоесть, всегда будет источником желания и заботы. Она разлепила ресницы и улыбнулась. Засмотрелась на меня, забылась. А ещё подумал, что ему и впрямь очень хорошо, когда она улыбается – едва-едва, губами, и чуть-чуть, грустно, глазами, и что печаль никогда не может быть обманчивой. Как девушка впечатлительная… но всё-таки не удавалось вывести её из глубокой задумчивости, в ответ ему она только шевелила бровями. И была словно актриса после спектакля, усталая и задумчивая.
Он стал грустен и подозрителен. Всё стало ему казаться вокруг вероломным и бесцветным. Возникла жалкая борьба вместо того духовного счастья, о котором он мечтал.
Я обниму тебя немного впереди смотрящего. На дикую и чужую мне опять тебя подменили. Берегите свою душу от подобных поступков и впредь имейте ещё больший успех у других, чем Вы когда-либо имели у меня.
Последняя встреча, чёрствые фразы. В море много других рыб. Уходим к другим таким же глазам, холодным, как море. Говорят, оно может рассасывать желчь однолюбого мира. Экклезиаст нам говорил: есть время обнимать – наступит время избегать объятий. "Время бросать камни и время собирать камни". Ты это помнишь? "Аз, Екклезиаст, был царем над Израилем, во Иерусалиме". Ты говорила о моем гриме. Может быть, это объясняется тем, что я перегружен цитатами и воспоминаниями о чужих чувствах, – и они так часто мешали мне жить моей собственной жизнью?
Одна из главных трудностей – преодолеть боязнь эмоционально-сексуального голода. Это требует огромного доверия – придется выпустить из рук то, что кажется вашим, и надеяться, что щедрый мир все возвратит с избытком. Необходимо четко знать, что вы достойны любви, заботы, тепла и секса. А это непросто, если в прошлом мир не баловал вас щедростью.
Пока однажды она не ушла, оставив лишь розовую полоску губ. Она ушла, как все, поэтому в сборнике ей нет места.
Простить – значит забыть. Было бы глупо здороваться после того, как уже однажды встретились. Смотри, не опоздай, неровен час и место кривовато, не попутай. И что с того, что они опоздают? Всё равно их встретят улыбками в одном из тех зеркальных пространств памяти, где только будет возможно пересечь ее бесконечные равнины.
Как по нотам разыграем таинственные невстречи, выдержанные в рамках жанра, любовь – как хорошо сыгранная шахматная партия, ни одной пылинки лишнего эпизода. Сладко – не встречаться, встретившись в уме за смертным порогом, где встречу друг другу мы назначим, ибо негде до – до смерти нам встречаться больше в тот час, когда у всех подъездов прощаются влюблённые с нежностью на кончиках пальцев. Под дождём не пожимают рук. Под дождём не выясняют отношений, потому что и отношений под дождём никаких нет. И потому особенно надменна. Хотя нам было с ней, наверняка, о чем поговорить.