Анамнез декадентствующего пессимиста

Я веду мелкооптовую торговлю повседневной одеждой, – проболталась она, а потом призналась, что служение моде для неё – лишь временное занятие. – Я не думаю, что становлюсь лучше как человек: в одежном бизнесе сплошь и рядом жульничество. Да, я люблю свою работу, но я не придаю ей большого значения. Мне хотелось бы уехать куда-нибудь, где скалы, куда-нибудь вроде Мальты и просто опустошить мозги: читать книжки и общаться с людьми, у которых такие же планы. Хорошо также навсегда поселиться на острове Куба и вечерами ходить в портовый кабак. Впрочем, сие есть мечтание пустое. Мечтать я не люблю, мечты меня тоже недолюбливают. Все родичи считают меня чудачкой, поскольку я ещё не замужем. В молодости мне очень трудно было принять решение, кем быть.

Потом мы с ней решили отпраздновать покупку и пошли в кино. По дороге она спросила, не ревную ли я, потому что в обновке я выглядел особенно печальным. А мне просто не хотелось больше идти на завод. Новый костюм может всё у человека в башке перевернуть. Она была ужасно горда мною.

– Тебе сегодня ночью кто-нибудь растреплет волосы или сделать попрочней? – Не растреплет, потому что находится далеко и даже не знает, как мне этого хочется. Но делай так, как будто он растреплет.

Она меня целовала, когда на нас не смотрели. Я старался думать о чём-нибудь постороннем. Она приходила ко мне. Я любил распускать её волосы, и она сидела на кровати, не шевелясь, только иногда вдруг быстро наклонялась поцеловать меня. И я вынимал шпильки и клал их на простыню, и узел на затылке едва держался, и я смотрел, как она сидит, не шевелясь, и, наконец, вынимал две последние шпильки, и волосы распускались совсем, и она наклоняла голову, и они закрывали нас обоих, и было как будто в палатке или за водопадом. Мы закрыли глаза и целовались по-дружески, не раскрывая рта. Из твоих волос я вынул шпильки, все. Из карманов я вытащил деньги, нож.

Положив голову ему на грудь, она думала о многом, о том, как хорошо им было бы вместе. – Раз уж мы вместе, поговорим о чем-нибудь? – Хорошо. – Только о чем?

Меня, впрочем, не интересовали вехи ее жизни, секреты или проблемы. Меня занимало совсем другое – ее отношение ко мне. И это выяснилось сразу. Я не ошибся. Только что я мог ее поцеловать. Она была совсем не против. Она этого даже ждала. Больше того, она не стала бы возражать, если бы все не ограничилось поцелуем, а зашло дальше… Как именно далеко, она не знала сама. Может быть, подумал я, еще не поздно?

Пока она мылась, он смотрел, как громкоголосый комик вел развлекательную программу. Было нисколько не смешно, но кто в этом виноват – комик или он сам, – он понять не мог. Кто знает, что будет завтра? – Кто знает, – машинально повторил он. – Хм, – недовольно фыркнула она и опять приложила ухо к его груди. Сережки коснулись его кожи, словно что-то чужое и секретное. Она пальцем выводила на его груди замысловатые узоры – словно колдовала. И это – всего лишь начало…

"А давай поляжем спать", – предлагает вдруг она. Такие неожиданные желания были свойственны её натуре. Мы притихли и перестали разговаривать. Я тоже смотрел на неё, глаза в глаза. Нам было чем обменяться. Женщина всмотрится, спросит: «Сейчас видишь?» И я оставалась допоздна и дольше… – Ну что, пора? – спрашивал я. – Да, пожалуй, сегодня было очень хорошо – отвечала она. Он смотрел на меня долго-долго. Потом настроение у него изменилось, он достал шахматы.

Я не смел посмотреть на нее. Я говорил с потолком. Она молчала. Мои глаза не могут выдержать ее взгляда. Опустив голову, я говорю: «Я конченый человек, Лизон». Она берет мою голову обеими руками, насильно поворачивает меня лицом к себе. «Эй! Да у тебя тяжелый приступ депрессии! Вот почему ты разговариваешь словами из фото-романа! Так вот из-за чего ты стал затворником, отключил телефон, перестал бриться? Ты устроил себе персональный апокалипсис?» Она садится, скрестив ноги по-турецки, кладет мою голову на свои прекрасные колени и баюкает меня. Переносить все это становится все труднее…

Детишки ведут себя как дома, перешучиваются, толкаются, наконец, рассаживаются. Девчонки хорошенькие, мальчишки как мальчишки. Мальчик мнётся и боится сказать что-то ещё… Маленькая застенчивая девчушка держится за материно платье, мужики разговаривают. В доме ужасное смятение: одна маленькая девочка заявила, что хочет быть любовницей всех мужчин. Ей четыре года, но она говорит, что ей два. Редкое кокетство. И очень серьёзно рассказывала: "Макароны растут в Италии. Когда они ещё маленькие, их зовут вермишелью. Это значит: Мишины червяки". Спасибо, но я уже почистила зубки. Приятно, что ребеночку полюбилось слово "оказывается". Не знаю, часто ли я им пользуюсь. Но по смыслу всегда: оказывается.

Подросток женского пола с напудренным носиком, нащекатуренными румянами, девица без определённых занятий, плутовочка, тайная кокотка. Она смеялась, шалила, мило гримасничала, умела щурить глаза, принимать красивые позы. Она говорила милый вздор и смеялась над собой: «Если мужчина без сучка и задоринки, он больше похож на чурбан». Сколько поцелуев даст и возьмет?

Она всегда была настолько занята своей личной жизнью и создаванием того абсурдного мира, которого она была смещающимся центром, что у нее, казалось, не оставалось времени ни на что другое. Общество мужчин старше себя казалось ей естественным, и мир представлялся ей населённым братьями.

Маленькая плутовка уже заметила впечатление, которое она производит на меня, хотя ничего в моей позе, ни один лишний взгляд, ни малейшее содрогание моего бедра, касающегося ее бедра, не могло дать ей знать об этом. Они всегда это замечают. Я обнаруживаю по какой-то настороженности в ее хмурой невозмутимости, что она знает и не забывает о присутствии самца, совсем так же, как я знаю, что она самка. Я всегда спрашивал себя, знакомо ли женщинам это мучительное сексуальное наваждение, благодаря которому жизнь самца приобретает смысл. Обладают ли наши половые органы и всё прочее такой же мощной возбуждающей силой для них, что их собственные для нас… В любом случае, крошка почувствовала мой внезапный интерес к её женственности, и я думаю, она реагировала инстинктивно. С невозмутимым видом она принимает позу. Маленькая плутовка! Начинающая восхитительная маленькая плутовка! А между тем это чрезвычайно женственное дитя.

Я нисколько не преувеличивал и знал, что не преувеличиваю: для нас обоих всё стало абсолютно просто. Конечно, я много раз затрагивал тему сексуальности, или, вернее, вожделения, в своих скетчах; я не хуже любого другого – а может, и получше многих – понимал, что вокруг сексуальности, или, вернее, вожделения, вращается очень многое в этом мире. В этой ситуации я, случалось, поддавался скептицизму, чувствовал себя опустошённым: возможно, сексуальность, как и многое, как почти все в этом мире, – штука дутая; возможно, это лишь банальная уловка, призванная усилить соперничество между отдельными людьми и тем самым улучшить функционирование всего сообщества. Возможно, в сексуальности нет ничего особенного из-за чего стоило бы так суетиться.

Тогда, давно, я воображал – и лет пятнадцать спустя все ещё вспоминал об этом со стыдом и отвращением, – будто в определённом возрасте сексуальное желание исчезает или по крайней мере докучает не так сильно. Как же я мог – я, с моим якобы острым, язвительным умом, поддаться такой нелепой иллюзии? Ведь, в принципе, я знал жизнь, даже читал кое-какие книжки; если существует на свете хоть одна очевидная вещь, что-то такое, относительно чего, как говорится, все показания сходятся, то это оно и есть. Сексуальное желание с возрастом не только не исчезает, но, наоборот, становится ещё более жестоким, ещё более мучительным и неутолимым: даже у тех, впрочем, довольно редких мужчин, у кого прекращается выработка гормонов, эрекция и все связанные с нею явления, все равно влечение к юным женским телам не ослабевает, оно превращается в нечто, быть может, даже худшее, в cosa mentale, в желание желания. Вот в чём истина, очевидная истина, о которой без устали твердили все сколько-нибудь серьёзные писатели.

Сексуальное удовольствие не только превосходит по изощрённости и силе все прочие удовольствия, дарованные жизнью; оно – не просто единственное удовольствие, не влекущее никакого ущерба для организма, наоборот, помогающее поддержать в нём самый высокий уровень жизненной энергии; оно – на самом деле вообще единственное удовольствие и единственная цель человеческого существования, а все прочие – изысканные кушанья, табак, алкоголь, наркотики – всего лишь смешные, отчаянные компенсаторные меры, мини-суициды, малодушно скрывающие своё истинное имя, попытки поскорее разрушить тело, утратившее доступ к единственному удовольствию.