Анамнез декадентствующего пессимиста
Шрифт:
Ни индивидуальная свобода, ни независимость не отставляют места любви, все это попросту ложь, более грубую ложь трудно себе представить; любовь есть только в одном – в желании исчезнуть, растаять, полностью раствориться как личность в том, что называли когда-то океаном чувства и чему, во всяком случае в обозримом будущем, уже подписан смертный приговор. Года три назад я вырезал из «Хенте либре» фотографию: мужчина – виден был только его таз – наполовину, так сказать, не спеша, погружает член в вагину женщины лет двадцати пяти, с длинными каштановыми локонами. На всех фотографиях в этом журнале для «свободных партнеров» всегда было изображено примерно одно и то же; чем же меня так пленил этот снимок? Женщина, стоя на коленях и на локтях, смотрела в объектив так, словно ее удивило это неожиданное вторжение, словно оно случилось в тот момент, когда она думала совсем о других вещах, например, что надо бы протереть пол; впрочем, она выглядела скорее приятно удивленной, в ее взгляде сквозило томное, безличное удовлетворение, словно на этот непредвиденный контакт реагировал не столько мозг, сколько ее лоно.
Метафизика начинается там, где начинаются pазговоpы о бесконечности. Философия – это не обpазование, а склад ума. Здесь возникает следующий момент. Если метафизика справедлива сама по себе и сама в себе, то человек, для того, чтобы попасть «в зону высшего внимания», чтобы «стать интересным для метафизики», должен совершить некоторое усилие, прожить жизнь специфическим образом. Иными словами, необходимо прожить очень особенную жизнь для того, чтобы метафизика вами заинтересовалась. С психологической точки зрения выбор «думать или не думать» означает «сосредотачиваться или не сосредотачиваться». В экзистенциальном смысле выбор «сосредотачиваться или нет» значит «осознавать или не осознавать». В метафизическом смысле выбор «осознавать или нет» – это, конечно, выбор между жизнью и смертью.
Фелляция всегда была царицей порнофильмов, и только она может дать девушкам полезный образец для подражания; к тому же лишь в этих сценах иногда присутствует некое подобие реальных эмоций во время акта, потому что только здесь крупным планом показывают лицо женщины, и в её чертах читается та горделивая радость, то детское восхищение, какое она испытывает, доставляя удовольствие.
– Дело в том, что в кино, как в любом произведении искусства, всего две темы – смерть и секс.
– А любовь – это не тема?
– Нет, конечно. Потому что любовь неминуемо ведет сначала к сексу, потом к смерти. Или сразу к смерти. Бальзак чуть было не придумал третью тему – деньги, но она "не прошла", потому что выяснилось, что и деньги в конечном итоге приводят либо к сексу, либо к смерти. Или наоборот.
На этом этапе мне надлежит с большим чем когда-либо тщанием заботиться о строгости и выверенности моих формулировок. Ибо идейный противник порою прячется в засаде у финишной прямой и с криком ненависти кидается на неосторожного мыслителя, который, почувствовав, что первые лучи истины вот-вот озарят его изможденное чело, забывает прикрыть тылы. Я не совершу этой ошибки и, позволив светильникам изумления загореться в ваших головах, буду разворачивать перед вами кольца моего рассуждения с безмолвной неторопливостью гремучей змеи. Итак, воздвигая один за другим столпы неопровержимой аксиоматики, я перейду к третьему тезису: женское влагалище – не просто дырка в куске мяса, как можно было бы заключить по его внешнему виду, а нечто гораздо большее (знаю, знаю, продавцы в мясных лавках используют эскалопы для мастурбации… что ж, пусть их! Это не сможет остановить полет моей мысли!). В самом деле, влагалище служит – или служило до недавнего времени – для воспроизводства вида. Да, для воспроизводства вида. Некоторые литераторы прошлого при упоминании влагалища и соседних с ним органов считали своим долгом застывать от смущения и растерянности, превращаясь в тумбу. Другие, подобно навозным жукам, купались в собственной низости и цинизме. Без сомнения, говорил я себе, в нашем обществе секс – это вторая иерархия, нисколько не зависящая от иерархии денег, но не менее – если не более – безжалостная. По своим последствиям обе иерархии равнозначны. Как и ничем не сдерживаемая свобода в экономике (и по тем же причинам), сексуальная свобода приводит порой к абсолютной пауперизации. Есть люди, которые занимаются любовью каждый день, с другими это бывает пять или шесть раз в жизни, а то и вообще никогда. Есть люди, которые занимаются любовью с десятками женщин, на долю других не достается ни одной. Это называется «законом рынка». При экономической системе, запрещающей менять работу, каждый с большим или меньшим успехом находит себе место в жизни. При системе сексуальных отношений, запрещающей адюльтер, каждый с большим или меньшим успехом находит себе место в чьей-нибудь постели. При абсолютной экономической свободе одни наживают несметные богатства, другие прозябают в нищете. При абсолютной сексуальной свободе одни живут насыщенной, яркой половой жизнью, другие обречены на мастурбацию и одиночество. Как яйца, участвуют, но не входят. Свобода в экономике – это расширение пространства борьбы, состязание людей всех возрастов и всех классов общества.
Я молча смотрел на губы. Немного широки. Губы целуют, целующие, целуемые. Что сделаешь, девичьи губы, нежные, лёгкие. Она пила чай, полные губы улыбались, малинового цвета, клейкие, тугие. Сладкое V поцелуй, белое V отпусти, тихое V нарисуй, гладкое V перешерсти. Все женщины – губы, одни губы… До губ от сердца не сыскать пути – он долог и дорога не легка… Красавице-любви в груди века плутать среди пространств её, пока поймёт, что цель, как прежде далека и не найти исхода никогда, – в мир уходя, срывалась с языка лишь скудных слов унылая чреда. Тихотворение, буквотворенье моё, немыслимый мой адресат… Насчёт вещей, я думал, тебе доступных, если не по существу, то по общему тону жалобы… Красота проста,
а любовь замысловата.Созидание себя в себе или в другом? В мире больше красоты, чем любви и чувство уязвлённого самолюбия сильней любви? А чувство зависимости есть нечто такое, когда человек не существует и не может существовать без другого, отличного от него существа, по причине неспособности зависеть от самого себя. Боязнь порицания, если только оно не исходит от друга.
Всякая ненависть есть более зависимое чувство, чем любить. Любить того, от кого зависишь… Но любовь догадливее и проницательнее ненависти. Источник любви превращается в объект любви. И любят так, что не поверишь как бы насилуют и мстят. Вы должны понять, что любовь – это тайна, пролегшая меж двумя людьми, а не сходство двоих. Несбалансированная взаимозависимость… Великая цель всякого человеческого существа – осознать любовь. Любовь – не в другом, а в нас самих, и мы сами ее в себе пробуждаем. А вот для того, чтобы еe пробудить, и нужен этот другой. Любить любовь к самой любви. Интенсивность любви, следовательно, объясняется и определяется способностью любить, а не предметом любви. Вселенная обретает смысл лишь в том случае, если нам есть с кем поделиться нашими чувствами.
Я уже собирался вложить листки обратно в тубу, как вдруг заметил, что в ней находится что-то ещё. Это была страница, вырванная из книги карманного формата и сложенная во много раз, в узенькую полоску; когда я решил её развернуть, она распалась на части. Прочитав самый большой фрагмент, я узнал тот отрывок из диалога «Пир», где Аристофан излагает свою концепцию любви: «Когда кому-либо, будь то любитель юношей или всякий другой, случается встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое удивительное чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят разлучаться даже на короткое время. И люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно, хотят друг от друга. Ведь нельзя же утверждать, что только ради удовлетворения похоти столь ревностно стремятся они быть вместе. Ясно, что душа каждого хочет чего-то другого; чего именно, она не может сказать и лишь догадывается о своих желаниях, лишь туманно намекает на них». Я прекрасно помнил продолжение: двум смертным, «когда они лежат вместе», является Гефест-кузнец и предлагает их сплавить и срастить воедино, «и тогда из двух человек станет один, и, покуда вы живы, вы будете жить одной общей жизнью, а когда вы умрёте, в Аиде будет один мертвец вместо двух, ибо умрёте вы общей смертью». Особенно мне врезались в память последние фразы: «Причина этому та, что такова была изначальная наша природа и мы составляли нечто целостное. Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней».
Великий православный аскет авва Дорофей говорил приблизительно так: «Любовь – это сближение спиц колеса по мере приближения к ступице. Поэтому любовь к Богу как к ступице (это первая христианская заповедь) и любовь к ближнему как к спице (это вторая христианская заповедь) нераздельны между собой, подобны. Стремясь сближаться друг с другом, мы приближаемся к третьему – к ступице, к Богу, а стремясь, наоборот, к Богу, мы приближаемся друг к другу». Что может быть ближе, чем близость между познающим и познанным? Это самая высокая степень любви. Познавая, мы отождествляем себя с тем, что познаем. Когда это происходит на полярном уровне, речь идет о совершенной любви.
Знаете, все эти приторные индийские метафоры насчет того, что Бог и его искатель подобны паре возлюбленных – это таки самая настоящая правда. Здесь, конечно, не такая любовь, после которой остаются детки или хотя бы песня «Show must go on».
Первая любовь или последняя жалость – какая разница? Жалость – лишь обратная сторона злорадства.
Бог, умирая на кресте, заповедовал нам жалость, а зубоскальство он нам не заповедовал. Жалость и любовь к миру – едины. Умирал не бог, а закон божий. Любовь ко всякой персти, ко всякому чреву. И ко плоду всякого чрева – жалость. Но жалость – основа любви. Не оттого, что мне светло с тобой, а оттого, что мне темно с другими. Я не тебя в тебе любил… Я многому научился у тебя, но не этому.
Из дистиллированных слёз, из крови, столь испорченной тобой… Мы "помилуй" шепчем и прочее про себя от жадности, только затем, чтобы после сказать: "Прости, милый, грехи ты любимой блуднице-дочери".
– Э-эх, – ни с того ни с сего гудит она себе подмышку, – дуры мы были, молодые когда. Нет, чтобы гулять напропалую. Для кого берегли? Для алкашей-мужей? Как снегурочки, растаять боялись. А теперь и не нужны никому, на сухие розы похожие…
Не шурши, старуха. Большое и вялое сердце шлюхи, способное быть добрым, не привязываясь. Недаром же сказано: все мужики – козлы, все женщины – бляди… Любовь зла, но где найти козла?
– Только никаких поползновений! – предупредила З., ложась на кушетку. – Помни, я – верная жена своего третьего мужа, и ты не должен сбивать меня с этого пути самурая. Давай вести отвлеченную беседу. Можешь рассказать мне про войну – кстати, у тебя на военных фотках такая противная фашистская морда! Так и кажется – попадись к нему в рыжие лапы, поставит раком, ствол в затылок – и снасилует как вьетконговку. Вот и переубеди, успокой девушку, расскажи о чем-нибудь далеком от этой кушетки…
Один из подобных образцов представлен в широко известной песне «Что не ястреб совыкался», записанной в 60-х гг. прошлого столетия Балакиревым от Якушкина. В полном своем варианте он содержит подробное описание убийства девушкой неверного возлюбленного и сотворения из ног и рук его кровати, из крови – «пьяного пива», из «буйной головы» – ендовы, из тела – свечей. Фантастично и ужасно звучит преподнесенная затем гостям и сестре убитого загадка: «у да что ж таково: я на милом сижу, я на милом сижу, об милом говорю, и милова я пью, милым потчую, а и мил предо мною свечою горит?».