Анастасия. Вся нежность века (сборник)
Шрифт:
Розали взмахнула стрельчатыми от слез ресницами и перевела на него свой ясный бездонный взгляд:
– Вы к нам уже насовсем?
От безыскусности ее вопроса у него заломило виски.
– Да, насовсем, – так же просто ответил он, закутывая ее с головы до ног в свое широкое теплое пальто, и спокойно повел ее к дому.
En avant, colonel!
На первой совместной, сделанной еще до замужества, фотокарточке, где прадед и прабабка стоят во весь рост, только придвинув друг к другу головы, оттиснута дата: «г. Мелітополь, фотографія Фдора Горлова, 1904 годъ».
Она в светлом летнем воздушном платье, он в штатском, со шляпой в вытянутой вдоль
Часть II
Свет незакатный
Вам, не коснувшимся земли…
Я знаю, Господи, я много виновата,
Но Ты… Но Ты…
Кто знает путь богов – Начало и конец?
Управляем мы судьбой не сами.
Что случается, должно быть свято.
Никому не надо наших жалоб.
…Но бывают такие минуты,
Что лучами незримыми глаз
Мы уходим друг в друга как будто…
Искусство – масонская ложа на весь мир.
Искусство – это высшее проявление психической нормы.
Говорят: «Ты с ней на лугу…»
Говорят: «Божественный лепет…»
Жестче, чем лихорадка, оттреплет,
И опять весь год – ни гу-гу…
Но иным открывается тайна —
И почиет на них тишина…
Я старинную нежность снесу на чердак,
Чтоб ее не нашли подгулявшие дети.
О, нашей мысли обольщенье,
Ты, человеческое я…
Нет в мире разных душ,
И времени в нем нет…
Но мы, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя…
Прошлое внезапно изменилось. Оно непредсказуемо.
Господа юнкера, кем мы были вчера?
А сегодня мы все – офицеры…
Не жизни жаль с томительным дыханьем.
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем
И в ночь идет, и плачет, уходя…
Но струящаясь от Бога,
Сила борется со тьмой.
Воспоминания о снеге белее снега в январе…
Пепелац без гравицапы не летает.
И будет тут всем нам апокалипсец и армагеддец!
Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний
раз!Арабески
Акации живут долго. Из 800 видов, бытующих на Земле в обоих полушариях, в наших краях произрастает лишь пять-семь. А та единственная белая акация, запах которой дурманит нас по весне, чьи сладкие соцветия мы украдкой жуем в детстве, несмотря на родительские запреты, о которой позже, с годами, так упоительно и отрешенно, полуприкрыв глаза, выводим в застолье: «Белой акации гроздья душистые», отдавая высокому протяжному звуку всю свою разбереженную ностальгией душу, – оказывается, и не акация вовсе, а какая-то робиния, именуемая ботаниками лжеакацией. Вот так! Кому робиния двустворчатая бобовая, а кому и юность, и любовь, пронизанные ликующим незабываемым ароматом.
По-разному может оборачиваться к нам жизнь – и то и другое одинаково верно и одинаково неполно.
Что мне до одинокого корявого дерева, на полтора века застрявшего у изгиба степной дороги? Я его и не видела никогда. Никогда не глядело оно мне вослед, чуть пошевеливая мелкими листьями, вышептывая свои древние заговоры и привороты.
Но отчего ж, когда смутно и беспокойно на душе, когда гнетет бессонница, мысль-вольноотпущенница уводит меня в степь, в мерно накатывающиеся к меже тугие желто-золотые волны, туда, где «и цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной», и я неизменно упираюсь взглядом в старую акацию с бурым стволом, покрытым глубокими разъедающими трещинами, с далеко и вольно вытянувшимися колючими ветками, обросшими редкой, бледной с изнанки, запыленной листвой?
В ней нет красоты, но есть покой и сила, надежность теплого старого дома. И сон мой в легком цокоте копыт, в мерном поскрипывании и покачивании дорожной коляски тогда ровен и глубок, а утро напаивает энергией и желанием деятельности.
Чья память так настойчиво выталкивает в мои сны это старое неуклюжее дерево, чье сознание пытается пробиться в мое, что-то поведать или намекнуть на что-то, хоть краешком зацепиться за этот мир? В чьей зрительной памяти отложилась эта раскидистая крона, под которой, наверное, еще молодая графиня пеленала своего Дамиана, жадно прихватывая губами сладковатую мякоть низко пригнувшейся кисти?
Не трястись мне уже на доходяге-«запорожце», не шуршать скоростной иномаркой по просторным степным дорогам в поисках каких-то следов и знаков от былого, не раскидывать незатейливые придорожные «пикнички» и не ронять расчувствованную слезу под емкий перезвон налитых до края гранчаков [4] .
Но еще остались на крупномасштабных картах крохотные точечки с названиями Косаковка и Бицьке, и даже есть какая-то Бромка, и живут там какие-то люди и привозят в город в широких разлапистых сапетках сочную оранжевую «абрикосу» и мелкую тугую «грушку», и мы покупаем их, ничего не подозревая, а по ночам приходят окрыленные просторные сны, где мы молоды и счастливы, где еще вся жизнь впереди – наша или чужая, и где пока все возможно и осуществимо.
4
Гранчак – граненый стакан.
Это передает приветы старая акация, которой и мы, теперешние, видимо, тоже снимся в ее шепотных снах.
Уже с пару лет метрах в ста от нее, у развилки, свежо и лаково блестит сине-желтой оснасткой современная автозаправка, к которой приткнулась небольшая шашлычная, шумная и людная по вечерам. И лишь по чистой случайности какой-нибудь перебравший гость, недоуменно запрокидывая голову в молчаливое, пестрящее звездами небо, добредает к ее изножью, плотно усыпанному вокруг обломившимися хрусткими веточками, по своей неотложной нужде.