Анатомия «кремлевского дела»

Чекисты явно раздумывали, не стоит ли им для полноты картины подключить к “кремлевскому делу” и Зиновьева. Ответ на этот вопрос зависел, конечно, от мнения начальства. Не дожидаясь указания вождя, чекисты на всякий случай решили временно переправить Григория Евсеевича в Москву, чтобы тот в случае чего был у них под рукой. Ко времени допроса Розенфельд 13 марта Зиновьева уже доставили (или вот-вот должны были доставить) на Лубянку этапом из Верхнеуральского политизолятора, где он отбывал 10-летний срок по делу “московского центра”. В качестве формального повода для этапирования Григория Евсеевича чекисты использовали заявление арестованного работника Коминтерна и бывшего зиновьевца Войслава Дмитриевича Вуйовича. В этом заявлении, предаваясь воспоминаниям о делах давно минувших дней, Вуйович поведал о разговоре

с Зиновьевым в присутствии Шляпникова осенью 1932 года, когда на мое сообщение о контрреволюционных слухах о состоявшемся якобы покушении на тов. Сталина на одном из партийных заседаний Зиновьев ответил: “Чего народу хочется, о том он и говорит”, – на что ни Шляпников, ни я не реагировали по-партийному ни во время разговора, ни потом [451] .

Теперь же, после собственного ареста, одновременного ареста жены Регины Будзинской и разлуки с годовалой дочкой у Вуйовича проснулась совесть коммуниста, и он решил, что настало время отреагировать по-партийному. А чекисты, со своей стороны, не могли же пройти мимо столь явного сигнала о террористических намерениях важного государственного преступника. Случай этот надлежало тщательно расследовать.

451

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 212. Л. 157.

59

Параллельно выяснению важнейших политических предпосылок дела о терроре следователи занимались накоплением разнообразного компромата на всех, кто имел несчастье подвернуться следствию под руку. В тот же день, 13 марта, следователь СПО ГУГБ Голубев продолжил допрос комсомолки Веры Ельчаниновой. Если бывших дворянок и близких к ним сотрудниц библиотеки комсомольская молодежь Кремля презрительно именовала “дворянским гнездом”, то сама группа комсомолок вполне заслуживала прозвища “осиное гнездо”. Они были готовы жалить всех без разбора, что Вера в полной мере и продемонстрировала в следовательском кабинете. Она активно продолжила топить своих кремлевских коллег – например, старшего референта по делам комиссий Секретариата Президиума ЦИК СССР М. В. Авсенева, секретаря бюджетной комиссии ЦИК Ирину Калистратовну Гогуа. Вспомнила она и свою сослуживицу, картотетчицу М. И. Авксентьеву, якобы сестру белого офицера, по словам вездесущей Бурковой. И расширила по сравнению с прошлым допросом “донжуанский список” Енукидзе:

Кроме названных мною сотрудниц Секретариата ЦИКа, сожительствовавших с Енукидзе (Миндель, Рогачевой, Раевской, Воронецкой и Бамбуровой), в сожительство с Енукидзе также вступали Эльза Эмсин, [Е. Д.] Иванова (сотрудницы Правительственной библиотеки) и Ищукова Елизавета – сотрудница ученого комитета. Этим женщинам Енукидзе привозил из-за границы (из Берлина, куда ездил лечиться) береты, джемперы, пальто. Так, сложившиеся отношения с Енукидзе давали право этим лицам игнорировать непосредственных начальников по работе и вообще всех лиц, стоящих ниже Енукидзе, что они практиковали и что не могло не сказываться на дисциплине и состоянии аппарата [452] .

452

Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 636.

Вот так в те годы (да и, пожалуй, во все эпохи) простая, чистая и незамутненная зависть прикрывалась лицемерными фразами о “дисциплине” и аналогичных неосязаемых сущностях.

Тут надо заметить, что и впоследствии “донжуанский список” Енукидзе продолжал неумолимо расти. Когда дошло дело до допроса секретаря Енукидзе Л. Н. Минервиной, та смогла подтвердить уже содержавшиеся в нем фамилии и добавить новую:

Машинистка Ищукова рассказывала о том, что Енукидзе хорошо к ней относится, что она бывает у него на дому, что он привез ей из-за границы какие-то подарки. Она появлялась в ложе № 1 Большого театра и афишировала свое знакомство с Енукидзе… Енукидзе посещала машинистка Воронецкая, которая как-то мне сказала, что она идет обедать к Авелю Сафроновичу, Енукидзе хорошо относился также к стенографистке Лутшвейт, которую Енукидзе посещал у нее на квартире. Енукидзе посещал также сотрудницу Кремлевской библиотеки [Е. Д.] Иванову. Раньше Енукидзе посещала также Ирина Гогуа [453] .

453

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 109. Л. 219–220.

Вернемся, однако, к допросу Ельчаниновой. Сделавшаяся чрезвычайно словоохотливой и уже, по-видимому, плохо соображая, где находится, комсомолка понесла полную околесицу. На вопрос следователя о том, что ей известно о “террористических намерениях” оговоренных ею людей, Вера ответила:

Ничего не известно. Буркова в октябре или ноябре месяце сего года мне говорила, что на Сталина готовилось покушение и что вследствие этого предприняты меры по усилению охраны Кремля [454] .

454

Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 636.

Буркова, конечно, превзошла самое себя в попытках взять первый приз на необъявленном конкурсе кремлевских сплетниц, но теперь это оборачивалось для нее большими проблемами. Следователь, естественно, тут же насторожился и потребовал от Ельчаниновой указать источники информации Бурковой. Вера ответила, что знать не знает, а на вопрос, почему же не поинтересовалась, ответила, что “растерялась от такого сообщения Бурковой и не спросила”. Но так просто отделаться от следователя не удалось. Голубев, почувствовав, что тема может оказаться перспективной, лишь усилил хватку:

Откуда, по вашему мнению, могли быть у Бурковой сведения о покушении? Вы как близкий друг ее не можете не знать ее связи [455] .

Пришлось Вере рассказывать о некоем Петре, шофере Кагановича, который ухаживал за Людмилой Бурковой и мог послужить источником сведений о “покушении”. Голубев понял, что придется отложить на потом расследование данной версии, и зафиксировал показания Ельчаниновой в протоколе. Позже он действительно вернулся к этому вопросу, допрашивая 20 марта уже саму Буркову. Та показала, что знакома с Петром Сергеевичем Ушаковым, шофером транспортного отдела ЦИК. Как ни странно, Людмила на шофера возводить напраслину не стала, а охарактеризовала его весьма положительно, хотя в чекистском протоколе эта характеристика выглядит весьма комично:

455

Там же.

Я сожительствовала с ним, конец 1931 г. и начало 1932 г. Ничего о нем не знаю. Мне казался он хорошим парнем. Из его разговоров мне было известно, что он член ВКП, имеет жену и дочь [456] .

Сразу видно честного человека и примерного семьянина. И работника, умеющего держать язык за зубами. Неудивительно поэтому, что полный тезка Ушакова, 1894 года рождения, числится в базе данных сотрудников НКВД. Известно, что в 1945 году Петр Сергеевич работал шофером гаража НКВД, имел звание младшего лейтенанта ГБ. Закончил службу в 1950 году в звании старшего лейтенанта ГБ. А все это благодаря Бурковой, которой хватило ума не сообщить следователю Голубеву ни одного факта, могущего хоть как-то опорочить Ушакова.

456

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 109. Л. 65.

Продолжая допрос Ельчаниновой, Голубев стал допытываться, а не вел ли кто-нибудь еще разговоров о терроре. Не зная, что ответить Голубеву, но и не желая его злить, Ельчанинова поведала душераздирающую историю:

О терроре больше ничего не слышала. Короткин Б. И. [когда-то личный секретарь Чичерина, а ныне консультант Секретариата Президиума ЦИК СССР по спецвопросам [457] . – В. К.] мне рассказывал, что одним из художников (фамилия мне неизвестна) была написана картина “Сталин в почетном карауле у гроба Кирова”. На картине рядом со Сталиным была изображена смерть, протягивающая руку к Сталину. Короткин говорил, что художник был вызван Поскребышевым и у него сознался, что писал картину по определенному заданию [458] .

457

Ирина Гогуа вспоминала: “Когда я родила Таню, еще не было нашего дома “Кремлевский работник” [на Малой Никитской, 16. – В. К.], и мне дали комнату в Спасо-Песковском переулке на Арбате, это перед Собачьей площадкой. Как я теперь понимаю, в коммунальной квартире дали одну комнату, где кто-то когда-то был арестован. Вот в этом доме, двумя этажами выше, жил Георгий Васильевич Чичерин. А так как его секретарь, бывший секретарь, – вот характерно для Енукидзе: чтобы сохранить этого человека Чичерину, который был уже никто и ничто, Енукидзе взял его в наш аппарат, его помощник никогда ничего у нас не делал, но это давало возможность ему обслуживать Чичерина. С Борисом [Короткиным] у меня были хорошие отношения, он всегда говорил: “Ну, что сказать о старике? Пьет коньяк и играет на рояле”. Червакова И. Песочные часы: История жизни Ирины Гогуа в восьми кассетах, письмах и комментариях. Дружба народов, 1997, № 4, с. 59–104; № 5, с. 75–119. Электронное издание, https://vgulage.name/books/gogua-i-k-pesochnye-chasy-avtor-chervakova-i/, с. 86.

458

Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 637.

Точно как у Александра Солженицына: “Какое ж задание – ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто – задание”. Отличие заключалось лишь в том, что зафиксированный в протоколе вопиющий случай произошел на самом деле, причем незадолго до самого допроса, в январе 1935 года. Речь в показаниях Ельчаниновой шла о художнике Н. И. Михайлове. Тот действительно, как он сам признался на спешно созванном 23 января 1935 года заседании правления МОССХ, сделал эскиз картины, изображавший Сталина, Ворошилова и Кагановича у гроба Кирова. Эскиз был в числе других работ представлен на какой-то выставке, сфотографирован. По словам председателя Союза художников, фотографию злосчастного эскиза намеревались поместить в журнале “Искусство” как иллюстрацию к статье, “мобилизующей нашу художественную общественность, чтоб выставку, посвященную памяти тов. Кирова, мы подготовили с большим революционным энтузиазмом”. Но что-то пошло не так. То, что было незаметно на цветной картине, проступило на черно-белой репродукции. Репродукция попалась на глаза Сталину, и тот, разглядев на ней рядом со своим изображением скелет, как бы спрятанный в складках красного знамени, громко высказал свое недовольство художником. Трудно поверить в такую мелочность вождя, но все последующие события и та фантастическая быстрота, с какой они произошли, свидетельствуют о том, что инициатором их действительно выступил Сталин. Вообще, эта печальная история стала как бы репетицией “кремлевского дела”: непонятно как попавшая к Сталину фотография, болезненная реакция вождя, скорая расправа над “виновным”… На собрании Союза художников, куда были приглашены начальник Главлита (то есть цензурного ведомства) Б. М. Волин, философ П. Ф. Юдин и литературные критики-киллеры С. С. Динамов и А. С. Литовский, судя по стенограмме [459] , разворачивались дикие сцены. Председатель Союза художников А. А. Вольтер представил присутствующим драматическое описание зловещей картины: “Тов. Сталин, видимо, со всей скорбью прощается со своим другом. Стоит тов. Ворошилов – по намекам. Стоит тов. Каганович. Между ними четко обрисован скелет, череп. Здесь видите плечи, дальше рука. И эта костлявая рука захватывает тов. Сталина, затем этот блик – рука, которая захватывает за шею тов. Ворошилова. Дальше идет очень подозрительная линия складок, но если приглядеться внимательно к этим пятнам, то получается точно абрис ноги скелета. Вы видите в этом месте утолщение, здесь коленная чашечка, а дальше пяточная кость и нога”. Вольтер для убедительности даже анатомический атлас захватил с собой и охотно демонстрировал присутствующим изображения разных частей скелета, сравнивая их с теми, что виделись ему на репродукции. Напрасно несчастный художник оправдывался, что между Сталиным и Ворошиловым не скелет, а “намек на толпу”, не костлявая рука смерти, а “головы, уходящие в перспективу”. “Если бы я знал, что так будут строго к этому эскизу относиться, – уверял собравшихся убитый горем Михайлов, – я бы довел это до конца. Я делал эскиз ровно один день, даже не делал предварительных набросков”. Но не тут-то было. Художники, сыпля терминами, дружно изобличали бывшего коллегу по цеху, а приглашенные товарищи придавали делу нужный политический оттенок. Философ Юдин с прокурорской прямотой припечатал: “Мерзавцев у нас много, и одним из таких мерзавцев является Михайлов. И он, мерзавец, выступает против нас. Нужно поступить с ним так, как поступают с мерзавцами революционеры, ему не место в наших рядах”. А цензор Волин охарактеризовал картину как “призыв к террору”. Михайлова сравнивали с Леонидом Николаевым, объявили его белогвардейцем и контрреволюционером. В резолюции, принятой собранием, говорилось: “Мы, советские художники… ставим перед государственными органами вопрос о недопустимости пребывания этого мерзавца среди советских людей”. Потрясенный художник, не зная, что ему предпринять, вернулся домой и засел за письмо Ворошилову, призывая его разобраться в чудовищном недоразумении:

459

ЦГАЛИ. Ф. 2943. Оп. 1. Ед. хр. 46. Опубликовано: Континент. 1992. № 3 (73), с. 191–217, публикация Г. Загянской.