Анатомия «кремлевского дела»
Шрифт:
из его справки от 17 июня 1937 г., адресованной крайкому ВКП(б), следовало, что в Запсибкрае была раскрыта совместная кадетско-монархическая и эсеровская повстанческая организация со многими сотнями участников (арестовано 382 чел., вскрыто агентурно-следственным путем – 1317 чел.), готовившая переворот по заданиям Японии и РОВСа… Чекисты заявили об объединении в 1934 г. ссыльных “кулаков”, дворян и бывших офицеров из монархического “Союза спасения России” с организацией, якобы созданной ссыльными эсерами – “Сиббюро ПСР”. Наличие в Сибири масштабной политической ссылки позволяло легко найти любых фигурантов для всевозможных чекистских провокаций. Миронов, опираясь на особенности региона и прежние наработки, “соединил” в одно целое “эсеровский центр”, составленный чекистами из арестованных в начале 1937 г. ссыльных эсеровских лидеров (И. Х. Петелина, В. С. Осипова-Занозина, И. Л. Гороха) и монархистов из числа ссыльных дворян и царских офицеров (М. М. Долгорукого, В. С. Михайлова, Н. А. Эскина). Вооруженной опорой организации должны были стать ссыльные крестьяне комендатур Нарыма и Кузбасса (208 тыс. чел.) и ссыльные из “бывших” (5350 чел.) [487] .
487
Тепляков
В шестерни этой массовой чекистской операции и оказалась затянута Раиса Григорьевна, которую обвинили в участии во вражеской организации; ее судьбу разделила и другая фигурантка “кремлевского дела” Е. В. Куньева, тоже отбывавшая ссылку в Каргаске и работавшая машинисткой в местном райпотребсоюзе. И им еще повезло, что дали всего по 8 лет ИТЛ. Может быть, повезло и в том, что арестовали по новому делу, а не припомнили старое, “кремлевское”, по которому их вполне мог ждать расстрел. Гораздо меньше повезло другим арестованным вместе с ними фигурантам “кремлевского дела”, сосланным в Каргасок: Г. К. Веберу, М. В. Дубовской и Б. Я. Катынской, которые за принадлежность к той же “повстанческой” организации 31 августа 1937 года получили расстрельный приговор тройки УНКВД по Западно-Сибирскому краю.
63
Еще в первой декаде марта чекисты принялись за раскрутку “молодежной террористической группы” в рамках “кремлевского дела”. Третьего марта, как уже говорилось, был арестован Сергей Седов, примерно тогда же арестовали и 26-летнего студента-медика Льва Нехамкина, показания на которого дали отец и сын Розенфельды. Седова до мая по “кремлевскому делу” не допрашивали, а Нехамкина предварительно допросили 9 марта. 14 марта за него всерьез взялся следователь СПО Горбунов (под руководством Молчанова и Люшкова). Следователь быстро подвел его к признанию о наличии у него “системы контрреволюционных троцкистских взглядов” [488] . После чего, разумеется, попросил назвать троцкистов, с которыми Лев был связан. Лев назвал своих друзей Бориса Розенфельда и Давида Азбеля, а также Сергея Седова и одноклассника Азбеля Евгения Михайловича Левенсона, которого чекисты к делу привлекать не стали (Евгений Левенсон оказался сыном известного партийного деятеля Михаила Левенсона, бывшего эсера, когда-то подписавшего приказ о расстреле Колчака, потом работавшего в Рабкрине под началом Сталина, а впоследствии пошедшего по торговой линии и в описываемый период являвшегося председателем правления Торгсина. Несмотря на арест и расстрел М. А. Левенсона в 1938 году, Евгения Левенсона не тронули и тогда, исключили лишь из комсомола). Нехамкин показал, что вел с этими лицами разговоры о борьбе с партийным руководством (подтвердив показание Бориса Розенфельда об упоминании методов борьбы “Народной воли” в беседе 1932 года), и при этом подчеркнул, что отношение к террору у всех у них было отрицательное. На вопрос следователя о том, почему при отрицательном отношении к террору эта тема постоянно всплывала в разговорах, Нехамкин не очень убедительно ответил (как это зафиксировано в протоколе): “Мы предполагали, что найдутся люди, которые могут применить террор” [489] . Но следователь положил перед Львом показания Бориса Розенфельда от 11 марта, где черным по белому было написано: в 1934 году Борис посвятил Нехамкина в “террористические” планы своего отца, и Лев якобы заявил Борису, будто “он остается на старых позициях и террористические намерения, высказанные мною ему, полностью разделяет” [490] . Следователь, разумеется, не стал показывать Льву зафиксированное в протоколе допроса утверждение Бориса о том, что ни он, ни Нехамкин не предпринимали конкретных мер по подготовке теракта. Наоборот, он постарался убедить подследственного, что Борис сам во всем сознался, да еще и Льва оговорил. Однако Лев на уговоры поддаваться не спешил и продолжал отрицать любую осведомленность о намерении кого бы то ни было совершить теракт над Сталиным. Впрочем, высокое начальство из СПО знало, что делало, и эти отрицания не производили на чекистов никакого впечатления.
488
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 184.
489
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 185.
490
Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 630.
64
Четырнадцатого марта следователь Гендин вновь допрашивал сослуживца и бывшего “сожителя” Екатерины Мухановой Владимира Барута. Ранее на допросах Барут (не без подсказок следователя) педалировал тему фашизма, приписывая Екатерине некую зацикленность на ней. На допросе 5 марта Барут продолжил эту линию:
Разговоры Мухановой о фашизме я воспринимал как призыв к созданию в СССР фашистских организаций. Я указывал Мухановой, что в условиях советской действительности существование подпольных организаций затруднено и почти невозможно. Должен показать, что разговоры о необходимости свержения Советской власти возникали большей частью по инициативе Мухановой. Когда я спрашивал ее, откуда же придет спасение, и говорил, что нельзя же надеяться, что “Николай Николаевич въедет в Москву на белом коне” и изменит положение, Муханова ссылалась на фашизм как на единственно реальную силу, могущую смести советскую власть [491] .
491
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 21–22.
Этот же незатейливый мотив звучал и на допросе 9 марта:
Муханова говорила, что в СССР должны быть фашистские организации, объединяющие самоотверженных людей, готовых к самопожертвованию, ведущих решительную борьбу с Советской властью. В связи с этим Муханова спросила, согласился ли бы я участвовать в деятельности подобной
организации… Она говорила, что только развитие в СССР фашизма может решить задачу свержения Советской власти, указывала также, что борьба должна быть решительной [492] .492
Там же. Л. 93.
Тут Барут счел нужным притормозить, заявив, что Муханова никогда не ставила вопроса свержения власти в “более конкретной форме”. С одной стороны, Владимир Адольфович старался не наговорить лишнего, но с другой – не забывал выгораживать себя, приписывая всю инициативу Екатерине и представляя себя в качестве пассивной жертвы фашистской пропаганды. Попутно досталось и Нине Розенфельд, которая, по словам Барута,
в этом отношении ничем не отличалась от Мухановой. Припоминаю, что однажды в Правительственной библиотеке на хорах Розенфельд указала мне и Мухановой на портрет Сталина, помещенный на обложке какого-то журнала, и сказала: “Вот человек, которого я ненавижу” [493] .
493
Там же. Л. 22.
Несмотря на всю осторожность Барута, допрос 5 марта Гендину удалось закончить дежурным выводом от его имени:
Признаю, что разжигавшаяся нашей группой злоба в отношении Сталина была направлена к культивированию террористических настроений против него [494] .
И поэтому 9 марта уже ничего не мешало следователю формулировать вообще без оглядки на то, что там бормочет подследственный:
Муханова проявляла себя сторонницей наиболее острых форм борьбы и считала, что убийство Сталина неизбежно повлечет за собой изменение политического строя в СССР… Розенфельд проявляла крайнюю ненависть против Сталина и также считала необходимым совершение его убийства [495] .
494
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 22.
495
Там же. Л. 95.
Теперь, 14 марта, отталкиваясь от надежной основы, заложенной на предыдущих допросах, Гендин продолжил плести паучью сеть, все глубже затягивая в нее Барута. Фашистская тема была забыта, а на первый план вышел готовившийся теракт против Сталина. Баруту пришлось повторить, что Муханова будто бы
доказывала, что Сталин направляет всю политику Советского правительства, что эта политика привела страну в тупик и что всю ответственность за это несет лично Сталин. Отсюда она приходила к выводу и доказывала, что только убийство Сталина может привести к изменению политического строя в стране [496] .
496
Там же. Л. 197.
Здесь Барут снова притормозил и опять попытался убедить следователя, что Муханова конкретных планов убийства Сталина ему не развивала и намерения лично убить вождя не выражала. А сам он на террористические высказывания реагировал отрицательно, убеждая Муханову, что “политические убийства не достигают цели и что даже убийство Сталина не может изменить направление политики Советского правительства” [497] . Но Гендин гнул свою линию – несмотря на запирательство Барута, он поинтересовался, не предлагала ли Муханова Владимиру Адольфовичу принять участие в подготовке и совершении теракта против Сталина. “Нет, никогда!” – воскликнул потрясенный Барут, но Гендин тут же ткнул его в показания Мухановой, где было ясно сказано: “Барут был в организацию завербован еще в 1933 г. Он мне дал согласие на участие в убийстве Сталина” [498] . Перепуганный Барут начал объяснять, что Муханова его не так поняла, он, мол, дал согласие на участие в некой подпольной организации (в чем ему пришлось признаться на предыдущем допросе). Гендин решил пока что сменить тему и спросил, правда ли, что Муханова собирала данные о местонахождении квартиры Сталина и о его передвижениях. Барут ответил:
497
Там же. Л. 198.
498
Там же.
Был случай, когда в конце 1932 г. я случайно встретил Сталина в коридоре здания ЦИКа СССР, на втором этаже. Об этой встрече я рассказал сотрудницам библиотеки Мухановой и Розенфельд. Муханова проявила большую заинтересованность обстоятельствами этой встречи, расспрашивала, шел ли Сталин один или в сопровождении других лиц, в каком именно месте я встретил Сталина. В заключение Муханова заявила, что Сталина трудно встретить и что она удивлена появлением его в здании ЦИКа. В другом случае, уже во время моей работы в Оружейной палате, я случайно встретил прохаживающимися у здания правительства Сталина и Ворошилова. Об этом я также сообщил Мухановой [499] .
499
Там же. Л. 199.
Гендин продолжил допрос Барута на следующий день, 15 марта. Он вновь зачитал Баруту показания Мухановой от 8 марта, где говорилось о согласии Барута на участие в убийстве Сталина. И Баруту снова пришлось отрицать все, что связано с террором. Но это удавалось ему лишь ценой признания своего участия в “деятельности контрреволюционной организации, направленной к свержению Советской власти”, каковое участие и было зафиксировано в протоколе. Баруту также удалось добиться внесения в протокол формулировок “я дал условное согласие” и “никакой контрреволюционной деятельности в стенах Оружейной палаты или среди сотрудников Палаты я не проводил”, но это уже не имело никакого значения. Ведь в протоколе допроса Е. К. Мухановой от 8 марта чекисты уже определили Барута в члены “контрреволюционной группы” вместе с заместителем директора Оружейной палаты В. К. Клейном. Гендину осталось лишь спросить у Барута, не знаком ли Клейн с Мухановой. Застигнутый врасплох Барут ответил: