Андрей Кончаловский. Никто не знает...

опор. Но она предстает в нескольких, как бы спорящих друг с другом ипостасях. Завершает

спор и «побеждает» в нем материнская философия житейского стоицизма, согласно которой

нужно принимать жизнь такой, какова она есть. Здесь сила духа как раз и состоит в способности

терпеливо нести крест повседневного существования.

Может быть, эта выношенная опытом жизни мудрость позаимствована режиссером у

своей матери? Во всяком случае, такой Наталья Петровна Кончаловская видится в свои зрелые

годы в воспоминаниях тех, кто находился рядом с ней — близких, родных, знакомых. В том, что

говорят о ней сыновья, слышится почтительно-нежное, уважительное как к главной опоре

семьи в те времена, когда Наталья Петровна была жива. Наталья Петровна Кончаловская, по

словам ее старшего сына, получила в наследство «очень непростое сплетение генов: со стороны

деда темперамент, неуемная энергия и даже нетерпимость яицких казаков; со стороны

бабки-француженки — свободное знание французского, способность понимать французскую

культуру, ощущать родство с ней. Ее дед с отцовской стороны был потомок литовских дворян,

один из образованнейших в Москве книгоиздателей, человек высокой культуры…»

Писатель, переводчик, она с детства питала любовь и к серьезной музыке. Во второй

половине 1930-х обратилась к детской литературе, начав с переводов английской поэзии. Издала

сборник мемуарных очерков и рассказов «Кладовая памяти» (1973).

Наталья Петровна с самой колыбели восприняла воздействие духовной энергетики

крупнейших отечественных дарований XX века. Символично, что при бракосочетании ее

родителей присутствовал Михаил Врубель. А ее крестным был Сергей Коненков. Юная Наталья

почти ежедневно бывает в мастерской крестного на Пресне, становится свидетелем его

творчества и жизненных драм.

«Я была очень привязана к Сергею Тимофеевичу все эти годы, — пишет Наталья

Кончаловская в своих мемуарных очерках. — Он жил тогда один. С женой своей давно

развелся, и она жила где-то отдельно с сыном Кириллом. И потому я была единственным

молодым существом в мастерской, в этом царстве мужиков — дворника дяди Григория,

формовщика Сироткина, каменщиков с Ваганькова — и кота Вильгельма. Сергей Тимофеевич

любил меня, как свою дочь, скучал, если я долго не приходила. И я привыкала к этой

удивительной жизни среди скульптур».

Еще в 1918 году Коненков выточил из дерева первый портрет красавицы Маргариты

Воронцовой, с которым в его жизнь вошла и новая любовь. Летом 1922 года он женился и отбыл

в свадебное путешествие в Америку, где и обосновался. Лет через пять там же оказалась его

крестница со своим первым мужем. По ее наблюдениям, Сергей Тимофеевич Америки не

принял, но возвращаться в Страну Советов не собирался. На него посыпались заказы, он

прилично зарабатывал, получил возможность путешествовать и прожил в Нью-Йорке более

двадцати лет.

Через много лет после возвращения из Америки, когда у Натальи Петровны была уже

другая семья, ей официально предложили начать переговоры со скульптором относительно его

прибытия на Родину. Надо было написать Сергею Тимофеевичу частное письмо с

приглашением. И хотя за все эти годы Наталья Петровна и ее семья никак не были связаны с

Коненковым, письмо она все же написала.

Уже в декабре 1945 года Михалковы-Кончаловские встречали Коненкова на Ярославском

вокзале.

«…Он действительно собрал все свои скульптуры и прибыл на Родину, — рассказывает

Андрей. — В Одесском порту бдительные таможенники перебили все его гипсы — искали

золото и бриллианты. Деревянную скульптуру, слава богу, не тронули. Несмотря на эти и

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

27

прочие неприятности, Коненков был невообразимо счастлив. Здесь он чувствовал себя целиком

в своей тарелке, крепко налегал на портвейн, стал убежденным соцреалистом…»

Вспоминая предшествующее этим событиям время эвакуации 1941 года, Андрей видит

свою тридцативосьмилетнюю мать очень молодой и очень привлекательной. «Думаю, она была

эмоционально увлекающимся человеком, вызывающим у мужчин очень чувственные надежды».

Ей было чуть больше двадцати, когда впервые после революции семья оказалась за

границей. В знойно-чувственной Италии. Наташа выделялась среди итальянок крупностью

юного тела и типично славянским лицом с кокетливо вздернутым носом. Избыток здоровой

энергии избавлял от слишком глубоких размышлений о будущем. Она в эту пору ни к чему не

готовилась и не подавала, по ее словам, никаких надежд. Но с младенчества обладала отличным

слухом, с большой легкостью пела стихи, отчетливо запоминала все, как казалось с годами,

ненужное. Как и все в юности, «была нерадива и беспечна». Однако ж в домашнем хозяйстве

расторопна, к чему мать приучила ее с детства. Воспитанная Ольгой Васильевной в суровых

правилах, юная барышня глубоко вросла в жизнь семьи, и это воспринималось ею абсолютно

подсознательно.

Окончив уже советскую школу, она не вошла ни в один коллектив молодежи.

Одноклассники ее рассыпались по высшим учебным заведениям. Ее восемнадцатилетний брат

учился во ВХУТЕМАСе, а она вроде как отбилась от сверстников, не имея влечения ни к

точным, ни к гуманитарным наукам и не подавая серьезных надежд ни в какой области

искусства. Однако богатая фантазия не давала девушке унывать. Вдали же виделся желанный

избранник, и она сама в окружении восхитительных детей…

Такой в расцвете двадцатилетней жизни Наталья оказалась в Италии.

Однажды девушка отправилась покупать фрукты… Возвращаясь с рынка с дарами юга,

она обычно проходила мимо столярной мастерской по изготовлению мебели. На этот раз

девушка увидела здесь… велосипед. А рядом, скрестив загорелые ноги в парусиновых штанах,