Андрей Кончаловский. Никто не знает...

Глядя на своего учителя, девушка постепенно втягивалась в спартанский режим. Вскоре даже

внешне стала походить на него: «внезапный оскал улыбки из-под темных очков, при кажущейся

вальяжности — сдержанность и целомудрие в манерах; подчеркнутая особость поведения в

любом из имеющихся коллективов».

Внимание как к собственному здоровью, так и к здоровью всех вокруг — было и остается

особым пунктиком Андрея, поскольку он верен установке «любить себя», иными словами,

любить ту жизнь, которая именно через него, через конкретного человека являет свою

неповторимость. Вегетарианством он в те дни, когда я пишу это, уже не злоупотребляет, но

питаться старается осознанно. Сказывается, ко всему прочему, здоровый эгоизм человека,

организованного страхом смерти, старости.

Культивируемый Кончаловским, этот «жизнеспасительный» эгоизм иногда становится

предметом иронической и даже саркастически злой оценки со стороны. Легкая ирония

чувствуется и в повествовании любившей его женщины. Иные же его и вовсе не щадили.

Известный писатель, сценарист Юрий Нагибин, соавтор Кончаловского по сценарию о

Рахманинове «Белая сирень», человек, о котором Андрей всегда отзывался с уважением, в своем

«Дневнике» довольно резко поминал знакомца, в том числе и его, как казалось писателю,

мнимое вегетарианство.

Сказалось не столько отношение Юрия Марковича к самому его соавтору по сценарию,

сколько нелюбовь к родителю Андрея. Вот и в обаянии Андрону не откажешь, записывает

Нагибин, и умен, и культурен, и «разогрет неустанной заинтересованностью в происходящем».

Одна только беда — Михалков! «Если бы он не был Михалковым, я решил бы, что он не

бытовой человек. Но поскольку он Михалков до мозга костей, этого быть не может, просто

сейчас он лукаво запрятал бытовую алчность. Надо решать иные задачи…»

Я бы еще раз вспомнил здесь письмо Юлиана Семенова Наталье Петровне в защиту юного

«Андрона», где говорилось, что многие смотрят на сына сквозь фигуру его отца. И злословие

обращено скорее не столько в адрес сына, сколько в адрес Михалкова-старшего. Юлик как будто

предвидел специфику будущих публичных оценок своего «подопечного» в либеральных (и не

только) кругах. Следуя дурной традиции («кто не с нами — тот подлец»), грубо искажающей

реальное лицо конкретного человека, эти люди никак не могут преодолеть в себе инерцию

бессмысленного разоблачения того, кто, даже из присущей ему «львиной» лени, никогда не

надевал маску, не суетился. Вот и в поле зрения мудрого Нагибина образ Андрона традиционно

колеблется на границе «Михалков-Кончаловский» («бытовое-надбытовое»). Но в интонациях

писателя чувствуется нота некоторой растерянности от того, что он не может окончательно

«припечатать» приятеля, что в отношении других персонажей его «Дневника» удается вполне.

Хотя увлеченность восточным кодексом жизни в сочетании с трезво-рациональным,

вполне буржуазным поведением в быту не смиряла его, по выражению Мериль,

«татаро-монгольскую» натуру, готовую завоевать и поглотить все мало-мальски

привлекательное, он любил подчеркивать в эпоху работы над «Романсом», что сам еще недавно

был «грубым азиатом, способным из ревности ударить женщину», но со временем «начал

превращаться в европейца, уходить от иррациональных страстей в пользу здравомыслия».

Андрей ссылался на влияние жены-француженки, сам выбор которой казался ему «следствием

его изменившихся воззрений»…

Таким его слышала и видела Елена Коренева. Она замечала не только рационализм своего

«учителя», но иногда наблюдала, как он впадает, как ей казалось, в состояние мистической

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

121

тревоги. Рациональное отодвигается, видны колебания и сомнения, неуверенность.

Проходили съемки в Серпухове. Они шли по проселочной дороге. Вдруг перед ними

вырос объятый пламенем дом. Андрей застыл, потрясенный зрелищем разбушевавшейся

стихии, на глазах безжалостно пожиравшей человеческое жилище. «Весь вечер потом он

находился в смятенном состоянии — то погружался в свои мысли, то принимался о чем-то

рассказывать или вдруг осенял себя крестным знамением. Меня поразила его реакция: он

воспринял пожар как зловещий знак, символизирующий, очевидно, сожженные корабли —

сожженное прошлое. Этот случай не только подтвердил мистический настрой самого

Кончаловского, но и стал примером, как работает ассоциативный механизм художника.

Привыкнув зашифровывать реальность в образы и метафоры, он получает обратную реакцию

своего сознания: вид горящего дома превращается для него в знамение, которое он связывает с

его собственной жизнью…»

Но окажись этот эпизод в биографии Андрея Тарковского, он, безусловно, был бы вполне

определенно истолкован и самим режиссером и в том же эзотерическом духе тиражирован его

почитателями и биографами, как это и на самом деле случилось со многими похожими

происшествиями в жизни Андрея Арсеньевича. Ни сам Кончаловский, ни другой кто, кроме

Елены, о вышеописанной мистике и не поминает. Между тем в его творческой биографии это не

первый и не последний эпизод такой окраски. Но не пристает к моему герою мистическая

избранность…

Роман Кончаловского и Кореневой набирал обороты. Она сопровождала Андрея на

Московском международном кинофестивале, видела его поведение в мире специфических

тусовок. Он успевал улыбнуться несметному числу знакомых, переброситься с ними

несколькими фразами. Но легко избегал и настырности подобных встреч. Как замечает Елена,

он был мастером сложной науки: не дать людям сесть тебе на шею и при этом не оставить