Ангел от Кутюр

– «Переметнулся»? Какое-то некрасивое слово.

– Политика требует постоянного напряжения нервов, а я не тот, кто вечно будет размахивать боевым топором. Захотелось спокойствия.

– Постарели?

Он бросил на неё недовольный взгляд. Нет, она не пыталась уязвить, просто поинтересовалась.

– Почему вы так смотрите? – спросила Настя.

– Любуюсь вашей молодостью, – с некоторой угрюмостью проговорил он. – Думаю: а если я и впрямь постарел?

– Вы обиделись?

– Нет.

– Вы ничуть не кажетесь мне старым. Вы интересный мужчина. Старость – это вовсе не возраст, это что-то другое…

– Старость, Настя, это приближение смерти, омертвление чувств, умирание интересов. Порой мне кажется, что это со мной и происходит.

– Вы полны жизни, Жан-Пьер. От вас исходит тепло.

Он взял её за руку.

– У вас рука, как у моего отца, – улыбнулась она.

Он глубоко вздохнул.

– Мне кажется, я попал под ваши чары, Настя.

Она откинулась на спинку стула, молчала, улыбаясь, затем стала серьёзной.

– Разве это плохо? – спросила она. – Вы произнесли это с сожалением. Не качайте головой, я же слышала. Почему сожаление? Мне нравится, что я вам нравлюсь. Внимание многих мужчин меня совсем не интересует, а ваше мне приятно.

Он позвал официанта и попросил счёт.

Жан-Пьер встал.

– Куда вы хотите прогуляться?

– Не имеет значения. – Она улыбчиво покачала головой. Длинные пшеничные волосы волной шевельнулись вокруг головы.

– Вам к лицу любой цвет волос.

– Я же говорила вам, что я удобна для моей работы. Любые волосы, любая одежда. Любое что угодно…

Они доехали до Сены, и там вышли из машины.

– У вас есть любимые места в Париже? – спросила Настя.

– Нет. Мне нравится всё в этом самом уютном городе: дворцы, дома, кованые ворота, цветы на балконах, антенны на крышах домов, печные трубы, сады, кафе, овощные лавки… Я принимаю Париж таким, какой он есть.

– А мне сначала нравилось на Монмартре. Я там часто гуляла, потому что там много художников. А потом стали нравиться окрестности Большой Оперы. Без всякой на то причины. А теперь нравятся набережные.

– Значит, я сделал правильный выбор? Угадал, остановившись здесь, на набережной?

– Угадали, – кивнула девушка.

– Вот и хорошо.

Она указала пальцем на витрину ближайшего кафе, где виднелся аквариум с копошившимися там лангустами.

– На них так забавно смотреть. Могу часами наблюдать.

– А потом выбрать самого симпатичного и съесть?

– Нет! – почти с ужасом воскликнула Настя. – Одна мысль, что его живым бросят в кипяток, потом поставят передо мной… А ведь он только что плавал, шевелил своими клешнями…

– Мы все пожираем друг друга. Таков закон природы. Или закон ресторана, если угодно.

– Я всё понимаю, Жан-Пьер, – с грустью произнесла девушка.

Она взяла его под руку и прильнула так, как это делает ребёнок, ища успокоения.

– Я понимаю, – повторила она. – Но когда перед тобой лежит на тарелке сочный антрекот или колбаса, это же не барашек, телёнок или олень. Это просто еда, блюдо. Но я бы не смогла съесть курицу, убитую на моих глазах. Не могу съесть краба, сваренного при мне. Потому что они только что дышали, я видела это… Мне жалко их… Здесь видна прямая связь между их жизнью и тем, что лежит на тарелке… И моя вина в том, что я требую их на стол… Простите, я не могу подобрать нужных слов, мне трудно…

– Я прекрасно понял, что вы имеете в виду, Настя.

– Мои рассуждения наивны?

– Дело не в наивности. Просто вы очень добры, в вашем сердце есть много места для сострадания. Большинство людей стараются гнать от себя подобные мысли, чтобы не тяготиться. Проще заглатывать всё без раздумий. Я не только о еде говорю сейчас. Людям сентиментальным живётся труднее: нравственные установки, сомнения, сожаления, угрызения совести…

– Вы думаете, что угрызения совести – это плохо, Жан-Пьер?

– Они иногда мешают.

– А вы? Как вы живёте?

– Если вас интересует, бывают ли у меня угрызения совести, то я отвечу отрицательно. Только не думайте, что я бессовестный. Я стараюсь не совершать поступков, о которых впоследствии приходится сожалеть.

– Но ведь это очень нелегко… Я вот каждый день делаю что-то не так… И не всегда хочется признавать это… А просить прощения – ещё сложнее, потому что совестно. Знаете, часто мне хочется спрятаться где-нибудь. Даже не спрятаться, а исчезнуть. Когда я была ребёнком, я часто хотела, чтобы со мной случилась какая-нибудь беда, когда я в чём-то была виновата.

Де Бельмонт посмотрел на неё с недоумением.

– Беда? В качестве наказания?

– Нет, – покачала она головой. – Как избавление от необходимости признаваться в своей неправоте. Понимаете? Тогда всем стало бы жалко меня, и никто не ругался бы на меня.

– Любопытно…

Настя улыбнулась и наклонила голову. Её волосы упали на плечо Жан-Пьеру.

– Раньше я никому об этом не рассказывала, – призналась она, почему-то повеселев от своих слов.

– Значит, я похож на психоаналитика, – засмеялся он в ответ.

– Просто вы располагаете к откровенности.

Настя вдруг отступила от Жан-Пьера, сделала несколько шагов вприпрыжку, уходя вперёд, тряхнула головой и повернулась к своему спутнику лицом. Заложив руки за спину, она стала двигаться спиной вперёд.

– Осторожно! Вы можете оступиться! – предупредил де Бельмонт.

– Все оступаются, – засмеялась девушка. – Вам не догадаться, как много я оступалась. Вся моя жизнь состоит из ошибок. И никто не знает о них…

Жан-Пьер откровенно любовался ею.

– Вообще-то я замкнутая, – проговорила она с лицом заговорщика.

– Не сказал бы.

– Правда-правда! Не каждому откроюсь… Давайте где-нибудь кофе выпьем?

– Выбирайте, – Жан-Пьер указал рукой на вывески кафе. – Париж к вашим услугам.

– А вы?

– Я – часть Парижа, – ответил он.

– Пойдёмте туда, – указала она рукой наугад, не глядя.

Они устроились за столиком у большого окна. За спиной гудели люди, позвякивала посуда. Настя продолжала рассказывать что-то, и Жан-Пьер поймал себя на том, что он почти ничего не слышал, что её слова не имели в те минуты никакого смысла для него, важен был только её голос, только интонации, только исходившая от девушки музыка её молодости.