Анна, Ханна и Юханна

Наверное, Арне тоже испугался. Он натянуто улыбнулся и сказал, что все пожилые женщины немного сумасшедшие.

– Вчера здесь была мама Юханны и сказала, что девочка удалась в нее и в ее родню.

Я благодарно посмотрела на Арне и улыбнулась. Мы же оба знали, что мама ни словом не обмолвилась о родне. Он научился сопротивляться, подумала я, и стал настоящим папой.

Свекровь презрительно фыркнула.

Много позже я поняла, что она была не так уж и не права. В Анне была какая-то уклончивость, гордость и боязнь открыться и расслабиться. Анна унаследовала от нее белизну кожи и точеные черты лица.

Только рот у Анны был мой – большой и чувственный.

Ракель вернулась из роддома через неделю после меня. Девочки у нас получились совершенно разные – моя светлая, сильная и упрямая, ее – темная, нежная и смирная.Но на дворе стоял уже тысяча девятьсот тридцать седьмой год, и Франко обрушивал гитлеровские бомбы на испанские города. Оставалось совсем немного времени до того момента, когда мир померк вокруг нас.

Я не стану пытаться описывать, что сделала с нами Вторая мировая война, ибо мы, как трусливые зайцы, спрятались за хрупким нейтралитетом.

Я изо всех сил пыталась воздвигнуть стену между внешним миром и мной и ребенком. Я с самого начала поняла, что дочка хорошо чувствует колебания моего настроения, и принуждала себя не думать о войне, по крайней мере когда Анна не спала.

Когда вечером она засыпала, я садилась к приемнику. Спала я плохо. Мне было очень одиноко, потому что Арне находился где-то в «N-ском районе Швеции».

Очень трудно пытаться жить в двух мирах сразу, я старалась изо всех сил, и мне потребовалось какое-то время, чтобы признать свое поражение. Когда Анне исполнился год, Гитлер вошел в Австрию, когда исполнилось два, он присоединил к Третьему рейху Чехословакию, осенью наступил черед Польши, и началась мировая война.

Все это время мне удавалось держать в узде мои страхи, но, когда Анне исполнилось три года, последовало вторжение в Данию и Норвегию.

В горах вокруг нас то и дело трещала шведская зенитная артиллерия, и Анна с потемневшими от страха глазами однажды спросила:

– Куда они стреляют?

Я солгала, сказав, что они просто тренируются.

Но однажды мы увидели, как прямо над нашими головами загорелся самолет со свастикой на крыльях. Он вспыхнул, закружился на месте, а потом исчез на западе. Выпрыгнувший с парашютом немецкий мальчик долго горел как факел на фоне неба, пока милосердное море не поглотило его.

Мы стояли на горе, я прижимала Анну к себе и старалась прижать ее личико к своему плечу, но она высвободилась и обезумевшим взглядом посмотрела мне прямо в глаза, и я поняла, что теперь я не смогу скрыть от нее свой страх.Она ни о чем не спросила, а мне нечего было ей сказать.

Арне приехал домой в краткосрочный отпуск. Изменившийся. Суровый. В форме. Он не стал уклоняться от немых вопросов Анны. Он посадил ее на колени и сказал все как есть. Сказал, что в мире творится великое зло и что все честные люди должны ему противостоять. Он стал солдатом, чтобы защищать нас, что зенитки стреляют по самолетам врага, если они нарушают наши границы, и что добро непременно победит зло.

Анна сказала:

– Но ведь солдаты убивают…

– Да, Анна, это их долг.

Мне он сказал, что картина на границе печальная – либо есть пушки, но нет снарядов, либо есть снаряды, но нет пушек.

– Ты боишься?

– Нет, но я очень злюсь.

Он не лгал, он был самим собой, став сильным в трудную минуту.

На следующий день он позвонил родителям:

– Привет, мамочка. У меня мало времени, дай трубку папе. – Потом он долго говорил с отцом об отъезде на семейную усадьбу в Биллингене. – Вам надо уехать туда, папа. Договорись с Юханной. Она поможет тебе туда позвонить. Попроси ее также помочь привести в порядок старый дом.

– Но что мне делать с мамой? – спросила я, когда он положил трубку.

– Если Рагнар не сможет о ней позаботиться, то возьми ее с собой.

Но Рагнара тоже призвали в армию вместе со всеми его автомобилями, и я не могла даже представить себе, как уживутся мама со свекровью в тесном деревенском доме. Это было неудачное решение.

Вечером Арне уехал. Перед уходом он долго стоял у двери с Анной на руках:

– Ты должна пообещать мне, что будешь послушной девочкой и станешь во всем помогать маме.

Это была ошибка, я всем своим существом понимала это. Но не хотела ссориться с Арне в минуту расставания. Все осталось как было, и беспокойство Анны сыграло здесь большую роль.

– Не бойся, мамочка.

– Я не боюсь, – сказала я и расплакалась, а трехлетний ребенок принялся меня утешать.

Война подползла к нам и с другой стороны. Через дом Ракель хлынул поток еврейских беженцев из Дании и Норвегии. Они появлялись вечером и ночью, спали, завтракали и исчезали. Для них из Торсланды открыли воздушный мост до Лондона.

Большинство беженцев ехали дальше, в Америку.

Некоторые из евреев выглядели так, как их изображали на нацистских листовках и в омерзительном журнальчике Альберта Энгстрема. Я считала, что это карикатуры. Но теперь я убедилась, что такие евреи и в самом деле существуют – мужчины в странных шляпах с длинными пейсами. Теперь, много лет спустя, могу признаться, что они меня напугали.

Один из них был раввином и никогда не смешивался с другими. Ясными вечерами он прогуливался по улице в обществе жены и сыновей. Анна проводила почти все свое время у Гинфарбов. Как и предсказывала Ракель, она сдружилась с девочками. Их было водой не разлить.

Однажды Анна вернулась домой с радостно сияющими глазами:

– Мама, меня благословил Бог. Он возложил руки мне на голову и что-то очень красиво сказал. Правда, я не поняла что.

Спасибо за это доброму Богу, подумала я и едва не шлепнула себя по губам за такую формулировку.

Потом на меня посыпались вопросы о Боге. Анна задавала вопросы, как инквизитор на судилище. Почему мы не молимся Богу? Кто он? Что значит – невидим?Я отвечала как могла. За это, по крайней мере, я могу себя похвалить. Я говорила с Анной серьезно, как со взрослой. Она сильно разочаровалась, узнав, что раввин – не Бог, а всего лишь его представитель на земле. Но чем-то он все же поразил девочку. Потому что она долго еще светилась счастьем после еврейского благословения.

Ракель однажды сказала:

– Симон давит на меня. Говорит, что нам тоже надо уезжать.

– Куда?

– В Америку. У нас там есть родственники. Я возражаю, а он рассказывает мне о тех безумных евреях в Германии, которые досидятся до того, что будет поздно.

Через неделю шведские нацисты разрисовали окна и двери дома Гинфарбов свастиками и шестиконечными звездами. Я помогала Ракель отмывать эту мазню. Никогда в жизни не испытывала я такого стыда, как в тот вечер. Через две недели семья Гинфарб уехала в США. Один из столяров Арне, воспользовавшись ситуацией, купил дом за гроши. Это был позор, и я сказала об этом Арне.