Архивы Конгрегации 3
Шрифт:
— Как дают прозвища на улице, я знаю, — усмехнулся майстер инквизитор. — А то, что заставило тебя поперхнуться словами, это моя «хорошая жизнь». В академии, тут ты прав, кормят сытно и спать тепло. И учат всяким полезным навыкам, и мозги прочищают. Вот только потом наступают годы службы. Долгожданной, желанной службы; каждый выпускник так и рвется показать себя в лучшем виде, оправдать доверие… Мне сейчас двадцать четыре года, Вильгельм. Вот этим, — он помахал обожженной рукой, — а также переломом ребер и двумя шрамами от арбалетных болтов я обзавелся на первом же своем расследовании. За последующие три года шрамов и переломов добавилось еще добрых три раза по столько. Ты все еще хочешь этой хорошей жизни?
Мальчишка в ответ
— Это я заработал, когда мне было семь. Еще когда дома жил. Мы со старшим братом играли у отца в кузне, он случайно меня толкнул, и я упал на раскаленный прут. А это, — он отпустил штанины и теперь задрал уже рубаху, обнажая плохо заживший рваный шрам на ребрах, — это уже на улице. Удирал от… не важно. Удирал, в общем, по узкому лазу, чуть не застрял, а там сбоку гвоздь железный торчал. А мне назад никак, только вперед… Так что не боюсь я вашей хорошей жизни, майстер Гессе.
— Ну, если не боишься, возвращайся сюда через неделю. Кого брать в академию, решаю не я, но я напишу о тебе. Сюда явится тот, кто поговорит с тобой и решит твою судьбу. А теперь — свободен.
Курт развернулся и ушел, не глядя более на оставшегося за спиной оборванца. Возвращаясь наверх, он удивлялся, как легко дался ему разговор с этим ребенком. Быть может, дело в том, что уже вспоминавшийся сегодня Штефан был домашним мальчиком, пусть и серьезным не по годам, таким, каким сам Курт мог бы стать, но так и не стал, а этот Хельм — такой же оборвыш и уличный щенок, каким был он в его возрасте. Этот диковатый парнишка был ему близок и понятен, знаком по собственной памяти.
— Что-нибудь важное? — встретил его вопросом Бруно. — Судя по твоему лицу, пытку сидением на месте и ожиданием ты полагаешь прерванной.
— Opera anonyma с предложением информации по делу, — коротко ответствовал Курт, предъявляя полученную записку. — Как всегда, требуется явиться одному в какой-то забытый угол.
— И ты, конечно же, намерен пойти, — неодобрительно проворчал помощник. — не допуская и мысли, что тебя просто выманивают, чтобы прирезать втихаря.
— Каждый раз соглашаюсь на подобные предложения и все еще жив, — поморщился Курт. — Кроме того, сейчас «просто прирезать» меня не так уж и просто. А просто сидеть и ждать, упускать возможность получить информацию, если уж кому-то вздумалось ею делиться, полагаю недопустимым и неоправданным.
— Хотя бы начальству доложи.
— Да куда я денусь, — вздохнул он. — Хотя с удовольствием поручил бы сию миссию тебе. Керн уже приложил все усилия, чтобы проесть мне плешь в подобных обстоятельствах; предпочту теперь поберечь растительность на моей многострадальной голове.
— Если бы до твоего явления Вальтер не был седым, то стал бы твоими стараниями, — проворчал Бруно. — А мне от тебя деваться некуда.
— Ad vocem, — сменил тему Курт, — ты в курсе, что местные подзаборники уже стройными рядами готовы идти вербоваться в инквизицию? Pro minimum у одного из них неплохие задатки. Напишу в академию, пусть пришлют кого-нибудь приглядеться.
— Напиши, — кивнул помощник. — Спасешь страдающую душу. Только сейчас-то ты его куда дел? Прогнал обратно на улицу? Хоть пару монет дал? Господи, Курт! Твое милосердие сравнимо только с твоим благочестием!
— Я милосерден. Вместо того, чтобы сидеть здесь и изводиться в ожидании моего возвращения, можешь побегать по городу в поисках оборванца по прозвищу Хельм и исправить мою несправедливость.
Бруно лишь тяжко вздохнул в ответ.
***
Окрестности сенного рынка Курт представлял себе смутно, поскольку в эту часть города его по понятным причинам еще не заносило. Днем он явился сюда и нарочито не скрываясь несколько раз обошел рынок, сунув нос во все щели и закоулки. Если его самозваный осведомитель не задумал ничего дурного, его сия прогулка не смутит,
если же затевается ловушка, пусть противники лишний раз подумают, стоит ли связываться с дотошным инквизитором. Разумеется, если кто бы то ни было вообще дал себе труд за ним следить.Разговор с обер-инквизитором вышел ожидаемо неприятным и вызвал у особо уполномоченного следователя Гессе главным образом раздражение. Эрвин Фишер был на полтора десятка лет моложе Вальтера Керна, однако в ходе этого разговора до зубовного скрежета напомнил Курту кёльнского обер-инквизитора. «Запрещать вам действовать по собственному усмотрению я не стану, принимая во внимание ваши ранг, полномочия и заслуги, — заключил Фишер с лицом столь кислым, что от него молоко сквасилось бы куда быстрее, чем от взгляда самой злокозненной ведьмы, — но решение ваше не одобряю, если вас, конечно, интересует мое мнение».
Мнение начальствующего в данной ситуации заботило Курта действительно мало, посему он кивнул и распрощался, напоследок настойчиво потребовав не отправлять за ним хвост и поднимать шум не раньше полуночи, если он не вернется до тех пор.
Он шел один, пешком и без огня, стараясь ступать как можно тише и прислушиваясь к каждому звуку. У обозначенного в записке амбара он остановился и огляделся; рыночная площадь была тиха и безлюдна. Но вот со стороны, противоположной той, откуда явился он сам, раздались тихие шаги, а у дома на углу шевельнулась тень. Тот, кто, судя по всему, шел к нему на встречу, не слишком хорошо умел таиться, и Курт немного расслабился: должно быть, это все-таки кто-то из добрых горожан, увидевший или услышавший нечто необычное, но рассудивший, что ему может угрожать опасность со стороны того, о ком он вознамерился донести. Будь это кто-то из местного ворья, как в Кёльне, заметить его было бы сложнее. А окажись тут засада, на него кинулись бы внезапно, а не подкрадывались столь неумело.
Пробирающаяся вдоль стены тень приблизилась уже на расстояние пары десятков шагов, и Курт хотел двинуться ей навстречу, показывая пустые руки. Хотел — и не смог. Точнее, он протягивал вперед раскрытые ладони и делал шаг, но происходило все это настолько медленно, будто шел он не через воздух, а через густой, липкий кисель. Ощущение времени обманывало его, как бывало порою в отчаянных ситуациях, только сейчас это он двигался мучительно медленно, а секунды, вдохи, что бывали такими бесконечно долгими, неслись вскачь, как курьерский конь, завидевший долгожданную конюшню.
Курт услышал скрип двери позади себя, услышал шаги, дыхание, ощутил замах и шарахнулся в сторону… Тело его успело совершить едва ли десятую часть намеченного движения, когда что-то тяжелое с размаху опустилось на его многострадальный затылок, и все погрузилось в темноту.
***
Первыми вернулись ощущения: затылок отчаянно ломило, неудобно придавленная правая рука затекла и почти не ощущалась; под спиной холодный каменный пол. Следом прорезались запахи: пахло пылью и почему-то свежим деревом. Потом в голове лениво, как улитка, проползла мысль: «Забавно. На третий раз это все же оказалось ловушкой, причем весьма простой. А майстер инквизитор попался, как мальчишка».
Затем пришли звуки: кто-то возился и приглушенно переговаривался, по меньшей мере трое, по-видимому, за стеной. Курт осторожно приоткрыл глаза, совсем немного, на узенькую щелочку; в комнате было темно. Судя по всему, оставить возле него охрану поленились и даже связывать отчего-то не стали, только пояс с оружием сняли. Однако шевелиться Курт не спешил, да и разговор за стеной привлек его внимание.
— Что ты дергаешься, Людер (Luder — манок (нем.))? — произнес хриплый низкий голос. — Не в первый раз же уже работаем. Все как обычно, только первичный захват сделаю, пока еще не очухался. Для надежности. Больно уж борзый… Потом закреплю уже на проснувшемся, выдам приказ — и все дела. Вернется с книгой — прихлопнем и ноги в руки.