Август, воскресенье, вечер

Как бы там ни было, Ване сейчас во сто крат тяжелее, и я корю себя за сомнения и поверхностные суждения о нем. Подумать только: я пыталась уличить его в предательстве и цинизме, а он в это время проходил через горе!..

Стираю рукавом обильные слезы и поплывший макияж, сворачиваю на свой тихий порядок, распахиваю кованую калитку и вздрагиваю: на бетонной ступеньке крыльца сидит Ваня — видимо, по старинке перемахнул через забор. Он в черной бейсболке и в черном худи без надписей, бледный, измотанный и мрачный, но такой родной, близкий и нужный, что из-под ног уезжает земля.

Теперь я с ним связана — душой, телом, сердцем и мыслями. Он — огромная часть меня, и мне плохо, когда он не в порядке.

Он встает, молча разводит руки, и я со стоном бросаюсь в раскрытые объятия. Они тут же смыкаются за спиной, и я, впервые за весь день, ощущаю себя целой и безмятежно спокойной.

— Как ты? — дышит он в мое ухо. — У тебя же все хорошо?..

Я прекрасно понимаю, о чем он тревожится, прижимаюсь к нему еще крепче и закрываю глаза:

— У меня все отлично! Это ты — как?..

— Оказывается, ее не стало еще вчера… поздно вечером. Отпевание и похороны завтра, в кругу самых близких людей. Потом панихида — здесь, в школе. Лер, я так скучал!.. — Ваня стискивает меня еще яростнее, и какая-то мощная, нездешняя, пульсирующая сила закручивается вихрем и подбрасывает нас над дорожкой. — Я сегодня побывал в вашем Задонске, помогал матери с ритуальщиками… Извини, что не ответил на сообщения — не решился расстраивать по телефону.

— Ты только держись, ладно? Мысленно я с тобой каждую минуту. Как же жалко, что чудес не бывает!.. — я заливаюсь слезами и шмыгаю носом, но понимаю, насколько бессмысленны и глупы мои утешения, что детство безвозвратно ушло, а новых скиллов не прибавилось, что перед лицом страшной утраты меркнут все повседневные радости и проявления волшебства…

— Лер, подожди, не плачь. Посмотри-ка! — Ваня на шаг отстраняется и, положив ладони на мои плечи, аккуратно разворачивает меня к палисаднику.

В его ландшафте что-то неуловимо, но существенно изменилось, и я пару долгих секунд распознаю и осмысливаю отличия. И громко ахаю — по некогда сухим и безжизненным островкам клумб, обложенных белым песчаником, стелется бархатный ковер из сиреневых, алых, голубых и желтых цветов. Они трепещут на ветру, тянутся к недоброму небу, робко надеются на лучшее и в него верят. Они просто живут… благодаря мне. А я реву как сумасшедшая, и уже не могу разобрать, от счастья или от горя.

— Да бывают они! Чудеса… Давай закончим спор, я признаю, что ты победила, — Ваня проводит кулаком по щеке, часто моргает и берет меня за руку. — Утром я поговорил с мамой… Сейчас она раздавлена и занята приготовлениями, но пообещала, что пробудет в Сосновом до конца лета. А там начнется новый учебный год, и срываться с места я не стану.

* * *

Глава 46

Я сплю до самого вечера — крепко, без снов, словно выключилась из реальности, — но на закате просыпаюсь от привычной возни на кухне, журчания воды и шуршания пакетов. Воспоминания — волшебные и тягостные — мгновенно возвращаются во всех красках, и я, потягиваясь и морщась, сажусь на кровати. Продрав опухшие глаза и бормоча проклятия, вылезаю из-под теплого пледа и, шлепая голыми пятками по полу, иду на шум.

Облокотившись на подоконник, мама с интересом рассматривает наш палисадник, прутья забора и соседский двор, но я вижу лишь ее черный силуэт на алом фоне, стучу по деревянному косяку и хриплю:

— Привет, мам.

— Очнулась? — она оборачивается и смеется: — Ну и богатырский у тебя сон, из пушки не поднимешь! Что ты ночью делала?

Я сконфуженно прочищаю горло, упираюсь плечом в прохладную кафельную стену и широко зеваю. В самом деле, не отвечать же на ее дурацкий вопрос. К счастью, мама взбудоражена долгим отсутствием дома и обилием сенсационных новостей, и тут же меняет тему:

— Лер, видела, какая красота расцвела у нас на клумбах? Не хуже, чем у садовника. Ты волшебница, я и не надеялась, что старые семена прорастут. Кстати, это хороший знак! Теперь должна начаться полоса удач! — она отвлекается на помешивание закипевшего куриного бульона, подсыпает в кастрюлю мелко нарезанный зеленый лук и, присмотревшись ко мне, хмурится. — Ты какая-то странная. Он… случайно, тебя не бил?

— Я расстроена из-за Анны Игнатовны, что тут необычного? — предусмотрительно пячусь в дальний угол кухни и влезаю на диван. — У нас вся школа на ушах, ученики и преподы в шоке. Я так наревелась в обед… Она же вот только что, на пасху, приносила нам куличи и не жаловалась на здоровье. Ну как так?.. Не укладывается в голове, нужно время, чтобы это принять.

Я едва не выбалтываю маме тайну про теплицу, но вовремя вспоминаю, что разгромлена она была при помощи Илюхи, и не решаюсь. Наблюдаю за завитками пара над приоткрытой крышкой, вздыхаю и, следуя маминому примеру, перевожу разговор на ее план мести:

— Признайся, откуда такая решительность насчет отца? Кто тебя надоумил? Тетя Яна?

Мама поджимает губы, пару секунд обдумывает ответ и, снисходительно ухмыльнувшись, колется:

— Да есть там один… Стас. Юрист, занимается частной практикой. Сначала к Яне на стрижку приходил, а потом на мужской маникюр записался. Мне поначалу было и смешно, и дико: ну представь нашего отца или его корешей на маникюре!.. Но Яна намекнула, что он — человек надежный и может помочь. Папаша-то наш из-за своей девки напрочь крышей поехал! Она требует подношений, а он все выискивает выгоду. Он рассудил, что квартиру нужно брать прямо сейчас — недвижимость с каждым днем дорожает. Он уверен, что я не пойду судиться и добровольно перееду в халупу в Задонске, которую он для нас подыскал… Что с меня взять — я простая домохозяйка, а давить он умеет. Так бы и случилось, но Стас вызвался представлять меня в суде. Бесплатно.

У меня нехило болит голова, эмоции почти выгорели и переведены в щадящий режим. Удивляться нет сил, и я лишь картинно возвожу очи к потолку:

— О-бал-деть. Он хоть симпатичный?

— Он… видный, — мама краснеет и ищет свои сигареты, а я впервые вижу ее такой: смущенной, воодушевленной, юной и очень-очень красивой. Вероятно, когда-то давно, еще до моего рождения, она именно такой и была.

Солнце прячется за крышами домов, над дверью Волковых, единственным проявлением жизни, загорается тусклый плафон. В комнатах стремительно темнеет, и мама, хлопнув в ладоши, тоже зажигает ряд точечных светильников.

— Прости, — она тяжко вздыхает и надолго замолкает; игривый оптимистичный настрой сходит на нет. — Оглядываюсь на прошлое и понимаю: я жила как в забытьи. Если вовремя не закрыть глаза на проблему, она становилась невыносимой… Игнатовна заболела, и я так остро осознала, что, кроме меня самой, нам с тобой никто не поможет… Да, все же хорошей женщиной она была. Все пыталась меня вразумить. Но тут… пока на своих ошибках не научишься, сроду не начнешь действовать. Да и Рома перегибать начал. Реально жестить. Ремень этот… он словно меня саму им тогда отхлестал!

Она многословна, прячет слезы за ладонями и искренне переживает, но я-то знаю, что триггером к действиям послужил не ремень, который папаша и раньше охотно пускал в ход, а предстоящий развод и окончательный уход отца к Кристинке.

— Проехали, мам. Не плачь! — я подскакиваю к гарнитуру и принимаюсь ей помогать — нарезаю хлеб, снимаю с бульона пену, досадно обжигаюсь и дую на палец. — Ты была сегодня у Волковых? Как там тетя Марина, нормально справляется?

На самом деле, меня интересует состояние Вани, но спросить об этом напрямую я не смею — все, что с ним связано, выбивает меня из колеи, делает заторможенной, глупой и слабой, и расспросов в исполнении вездесущей мамы я не переживу.