Август, воскресенье, вечер

Мне активно не нравится такое развитие сюжета — в груди холодеет, а язык прирастает к нёбу. Тело становится ватным и рыхлым, и я оседаю на замшелые доски. Все начиналось слишком хорошо… проблема в том, что моральный урод, нарцисс и психопат Рюмин так не умеет.

Рюмин считывает мой испуг, и его мертвецки бледную физиономию перекашивает оскал, лишь отдаленно напоминающий улыбку и вовсе не призванный успокоить:

— Не бойся, это пневмат. Копия боевого «Макарова», а на деле — так, пугалка, — он вытягивает руку и, почти не целясь, нажимает на спусковой крючок. Раздаются два хлопка, и банки, одна за одной, с жалобным позвякиванием падают в траву.

Я теряю себя от ужаса, до боли в суставах стискиваю кожаную сумку, быстро оглядываюсь, но на пляже и в беседках безлюдно, в спину упирается бревенчатая стена бани, а пути к спасению преграждают непролазные кусты, большая вода и Илюха, с видом поехавшего маньяка размахивающий пистолетом.

Он выуживает из кармана связку ключей, выдергивает из забора жестяную заплатку, с противным лязгом рисует на ней мишень и снова стреляет.

— Во-от так! Потрачено! Йу-хху! — вопит он, но я не разделяю его восторга. В самом центре неровного круга зияет сквозная дырка.

— Пугалка, говоришь? — еле слышно мямлю я; Илюха садится рядом и специально наваливается так, что я больно бьюсь плечом о торчащую из стены доску. Сумка соскальзывает с коленей и плюхается в грязь.

— У него нарезной ствол, — монотонно поясняет Рюмин. — При желании можно и наглухо… если знать, куда целить.

Из желудка поднимается тошнота, лоб покрывается холодной испариной, зрение искажает рой черных мушек. Я в ступоре, и едва не теряю сознание. Все, что воспринимается четко — резкий профиль слетевшего с катушек Рюмина, запах его древесных духов и отблеск мутного солнца на мертвом металле. Я судорожно соображаю, как его успокоить, как разговорить, как, черт возьми, выбраться отсюда живой…

Но я и так непростительно много наговорила, и шансы на благополучный исход тают с каждой секундой.

Рюмин долго-долго всматривается в черное дуло, дергается и отмороженно улыбается:

— Вот ты смеешься, Лер… А ведь мой отец реально дал твоему слово, что только я, его сын, буду с тобой. Геннадьевич поэтому запретил тебе общаться со всеми другими пацанами. Но что теперь получается? Мой отец не сдержал слово? — Рюмин вертит пистолет в потных дрожащих ладонях, не убирая палец с крючка, чешет им лоб и, уставившись пустыми, бесцветными, расфокусированными глазами, сипит: — Ты же знала об этом, тварь. Как ты могла, а?!

Я съеживаюсь и отстраняюсь, но лишь сильнее царапаю спину о сучковатые бревна. Илюха меняется в лице и расстроенно приговаривает:

— Прости, прости, Лер. Ты не виновата. А того, кто виноват, я сегодня порешу. И дом спалю, Лер!.. За то, что моего отца балаболом выставил! За то, что я отцовскую последнюю волю не исполнил!

Рюмин впадает в истерику, повторяет бессвязный бред, дрожит и плачет. Он не в себе — не иначе, обдолбался таблетками, которыми приторговывает Аитов, или и впрямь сошел с ума.

Мозг заклинило, тело не откликается на его сигналы, но я, кажется, словила стокгольмский синдром и вполне понимаю шизофреническую логику Рюмина. Обхватываю его жесткое холодное лицо ладонями, разворачиваю к себе и, сквозь стук зубов, умоляю:

— Илюх, убери пистолет. Если это единственное, что так тебя расстраивает, то… не нужно! Ваня — тоже сын твоего отца. — Я выдавливаю улыбку. — Он твой брат. Видишь: дядя Толя может покоиться с миром.

— Чего? — Илюха моргает, и я цепляюсь за проблеск в его сознании:

— Не доходит? У Волкова др в августе, а у тебя — в апреле. Если подсчитать, получается, что тетя Таня как раз была на пятом месяце, когда они затащили Марину на вписку. Твой отец знал про его существование и постоянно намекал, что у тебя есть брат.

Я аккуратно убираю руки, и Рюмин матерится заплетающимся языком. Теперь я уверена: дело в таблетке, которую он, в надежде заглушить переживания, размешал в минералке. И скоро его не отпустит.

— А-а-а, так значит, вот этого ушлепка мне все время ставили в пример!.. — Илюха хихикает, икает и давится соплями: — Справедливый… Добрый… Уравновешенный… Да в кого ж ему таким быть, если он — мой братан?!

Он замолкает, пялится на меня, как на страшный глюк, резко толкает и, вцепившись в запястье, наваливается сверху:

— Всё равно ты будешь со мной… — В мой подбородок упирается ледяной мертвый металл. — Зря, что ли, я от тебя всех гонял. Видела бы ты, как Белецкий жрал землю перед тем, как сбежать в свой медицинский…

Рюмин пытается расстегнуть пуговицы на моей блузке, но левой рукой получается плохо — раздается треск ткани, и я из последних сил вырываюсь:

— Хватит! Илюх, очнись, это же я!

— Да, все так потому, что это — именно ты. Я тебя люблю, почему ты не понимаешь?! — его мокрые губы касаются моей шеи и оставляют на коже цепочку противных следов. — Люблю не как друга. На фига мне твоя френдзона, на фига мне смотреть на тебя и Волкова и изображать радость? Я не терпила, Лер. Я сейчас прямо здесь все порешаю.

Я задыхаюсь от тяжести его туши и, сквозь пленку слез, смотрю в безучастное, огромное белое небо над соснами. Сопротивляться бесполезно, силы не равны, но ведьма не предсказывала для меня такой исход.

— Илюх, — шепчу я. — Много лет назад твой отец сделал то, что сейчас хочешь сотворить ты. Вспомни, куда это его привело?

— Пофиг. Надо будет — сдохну. Это блок, — он указывает дулом на свой потный висок. — Вот тут. Я все равно сдохну без тебя!

Металл больше не упирается в мой подбородок, и в памяти вспыхивают тысячи строк из Ваниных плейлистов, его слова и улыбки, его джедайская сила, его уверенность и нежность.

Я нашариваю на грязной земле увесистую сумку с телефоном и зонтом и со всей мочи заряжаю Рюмину в лоб железной пряжкой. Пистолет отлетает под крыльцо, Рюмин хватается за рассеченную бровь, вытирает галстуком кровь и шипит. Что есть мочи отталкиваю его, выворачиваюсь из-под тяжелой туши и отползаю подальше. Рыдаю от ужаса и омерзения, поднимаюсь на дрожащие ноги и ору:

— Ты придурок. Слабак! Ненавижу! Даже если сдохнешь — я к тебе больше не подойду!

Подворачивая щиколотки и прикрывая разорванную блузку сумкой, я с чемпионской скоростью бегу к локомотиву и, свернув с центральной улицы, через соседские сады пробираюсь домой.

* * *

Глава 48

Всхлипывая, задыхаясь и едва не теряя сознание от пережитого шока, я вваливаюсь в пустую прихожую и быстро закрываюсь на все замки. Прислоняюсь спиной к надежной металлической двери, прислушиваюсь к звукам с улицы и, словив секундное головокружение, прихожу в относительную норму. Тут же бросаюсь к распахнутым рамам в комнатах и на кухне, поворачиваю вниз пластиковые ручки и задвигаю ночные шторы.