Август, воскресенье, вечер

Я действую на автомате, и сбившаяся в мозгах настройка настойчиво велит мне поспешить в ванную. Сбрасываю с себя рваные, вымазанные грязью парадные вещи и с маниакальным упорством пытаюсь их отстирать.

Злость перетекает в испуг, а испуг — в дурноту и слабость.

Осознав всю бессмысленность своих действий, подбираю с акрилового дна мокрые, не подлежащие восстановлению лохмотья и комком зашвыриваю в угол. До упора вывернув краны, встаю под теплые струи душа, щедро лью на кожу фруктовый гель и долго тру мочалкой место на шее, куда Рюмин меня целовал.

В груди что-то нестерпимо печет и пульсирует, но слез нет.

Боль Илюхи всегда откликалась болью в моем сердце, и ничто не могло нарушить нашу взаимную настроенность друг на друга — мы, словно два радара, считывали эмоции на расстоянии и без слов. Он не видел краев и мог зайти очень далеко, но я всегда понимала глубинные причины его поступков и не осуждала. Однако после избиения Вани втроем на одного, меня начали подтачивать усталость, сомнения и желание держаться от Рюмина как можно дальше. Может, я и впрямь виновата — Рюмин чувствовал мою отчужденность и все чаще впадал в агрессию. Но сегодня он окончательно перечеркнул все, что я когда-то к нему испытывала.

Я прислушиваюсь к себе, но внутри пустота. Мне больше его не жалко. То, что я крикнула ему напоследок, было чистейшей правдой.

Ежась от озноба, прямо в полотенце шлепаю в комнату и надеваю уютную безразмерную футболку. Вставляю в ухо наушник, отношу на растопку мангала тетрадки за десятый класс, сортирую и раскладываю по шкафам разбросанные вещи — создаю видимость бурной деятельности, чтобы напомнить себе, что все еще жива.

Завариваю успокаивающий чай — побольше мяты, душицы и клевера — и щедро капаю в чашку настойку травы-безразлички. Но даже эта убойная смесь не спасает.

Я боюсь. Боюсь завтрашнего дня…

Есть три варианта развития событий. Первый и самый невероятный: Рюмин проспится и ни черта о случившемся не вспомнит, второй: он на коленях приползет извиняться, и третий… О нем я даже думать не хочу.

Но пока ранний вечер еще рисует розоватые квадраты на шторах, и поехавший Рюмин с пистолетом рыщет по Сосновому и в любую минуту может нагрянуть сюда.

Я дрожу, уговариваю себя успокоиться, но пальцы не слушаются и с трудом удерживают горячую чашку. Подумываю позвонить Ване, но вовремя вспоминаю: ему нельзя знать о случившемся. Ему ни при каких условиях нельзя влипать в неприятности, а он не оставит Рюмина безнаказанным…

Пустые страшные глаза и холодное жесткое дуло вспыхивают черно-белым флешбэком, и я с ногами взбираюсь на кухонный диван.

Я всегда считала Илюху продуманом, конформистом и, что греха таить, трусом, но сегодня он доказал, что способен абсолютно на все. Он может сдержать обещание, прокрасться в дом соседей и устроить пожар. Я и подумать не могла, что именно Рюмин стал причиной внезапного отъезда Белецкого — еще накануне тот клялся, что я ему нравлюсь и даже поцеловал, а с утра обозвал малолеткой, собрал шмотье и уехал…

Да, я и раньше бывала под прицелом ружья, испытывая на себе специфические воспитательные методы отца… Но даже в ту чудовищную минуту унижения, бессилия и страха подспудно верила, что отец всего лишь запугивает, он не станет стрелять. А Илюха выстрелит.

* * *

Во дворы спускаются колдовские сиреневые сумерки, усиливается южный ветер, торжественно и скорбно тикают часы. Завернувшись в плед, я зорко слежу за соседским двором сквозь полоску между неплотно задернутыми шторами, но над крыльцом Волковых горит дежурный плафон, где-то у забора азбуку морзе отбивает влюбленный сверчок, а дом по-прежнему погружен в безмолвие.

Ваня сказал, что они вернутся поздно — нужно дождаться оформления бумаг для вступления в наследство и уладить бабушкины старые дела; мама тоже осчастливила, что прибудет не раньше десяти.

Я смотрю на черное окно террасы, тяжко вздыхаю и задумчиво шепчу:

— Видите… Без вас тут все рушится и скоро провалится в ад, даже Илюха сошел с ума. Вы так и не привили здесь добро и справедливость, но вы теперь в лучшем из миров, а я другого мира не знаю. Пожалуйста, передайте вашему внуку, что я готова ради него на все. Только пусть он не вздумает возвращаться в свой мир один!

Сожаления и печаль подбираются к горлу, веки щиплет, но заборы и кривые стволы яблонь в палисадниках освещают желтые фары, на нашу улицу сворачивает такси и тормозит у соседской калитки.

Ваня выходит первым, помогает выбраться тете Марине, а потом, из передней дверцы, — и моей маме. Она обнимает огромный букет в блестящей обертке, на предплечье болтаются два больших белых пакета с продуктами.

Мама соболезнует тете Марине, похлопывает Ваню по плечу, и соседи расходятся по домам. Щелкает замок, в нашей прихожей и в окнах напротив загорается свет.

От облегчения наворачиваются слезы, и разом наваливается недомогание.

— Лера! — радостно зовет мама, судя по голосу, пребывающая в прекрасном расположении духа. — Ты дома? Посмотри, что я принесла!

Она выманивает меня на кухню, чтобы похвалиться цветами и поболтать о сердечных делах, но я и так знаю, что они подарены неведомым Стасом и вру, что сплю, и болит голова.

На самом деле, у меня болит все тело, ломит поврежденное запястье, ноет ссадина на спине, а от тихой истерики и страха за Ваню на клочки разрывается душа.

Даже хорошо, что мы условились встретиться утром у лодок. Если Рюмин, проспавшись, все же припрется к моему дому, я смогу уйти раньше, тайком, и мы снова сплаваем на нашу поляну или уедем маршруткой в Задонск.

Я откидываюсь на подушку, гипнотизирую взглядом телефон, и Ваня, непостижимым образом уловив мое настроение, тут же звонит.

— Привет! Мы вернулись. У тебя все хорошо?

— Да, — отзываюсь без тени сомнения — Кукую дома. Как прошло, Вань?

— Бабушку проводили достойно… Да зачем я бодрюсь? Поганый день. Когда случается горе, тут же доходит, как на самом деле прекрасна твоя повседневная жизнь, и хочется поскорее в нее вернуться. И я теперь точно знаю, что ответить на твой вопрос. Я… люблю тебя, Лер. Я все время хочу к тебе, а когда тебя нет — тошно и грустно.

Он прерывисто вздыхает, а я не могу сдержать рыданий, и грудная клетка наполняется нестерпимым, болезненным, вязким теплом.

— Я тоже очень, очень сильно люблю тебя. И, что бы ни случилось, верь мне. Пожалуйста, верь только моим словам!

* * *

За окном медом плавится июньское жаркое утро, куры, под чутким руководством своего голосистого пижона, деловито роются в пыли, на солнечные зайчики на стенках теплицы и насыщенные, неоновые оттенки цветов, травы и неба больно смотреть. В носу свербит, и я звонко чихаю.