Август, воскресенье, вечер

— Я обязательно с ним поговорю и заставлю себя выслушать. И… я тоже буду скучать — от Луны и до неба. Приезжайте с Игорем на следующих каникулах. Я освоюсь и обязательно покажу вам все самые лучшие места!

* * *

По салону гуляет кондиционированный сквозняк, аромат освежителя «Елочка» и тихий шепот музыкального исполнителя; мама, не особо скрываясь, ежесекундно вздрагивает и утирает глаза.

— Тома, ну брось! Не рви душу! — уговаривает ее Стас, беспомощно стискивая руль. — Лера не подведет. Я сам в шестнадцать из дома уехал, как видишь, не пропал. Родная, ну, хочешь, мы каждые выходные к ней будем мотаться? — Он с заботой и нежностью гладит маму по волосам, и та кисло улыбается.

В душе что-то пульсирует и горит, но я не знаю названия этой эмоции. Прислоняюсь лбом к прохладному стеклу и провожаю взглядом знакомые до каждой трещины домики центральной улицы. Завтра я не пройду мимо них на школьную линейку. И больше не споткнусь о гадкую арматуру на перекрестке.

Несмотря ни на что, я благодарна отцу за поступок и теперь в полной мере осознаю, почему Ваня выбрал бы для обидчиков своей девчонки наказание всегда вести себя по-человечески. Да, страшное прошлое невозможно исправить, но будет круто, если эти запутавшиеся люди больше никому не причинят зла и боли.

Всю неделю я писала отцу сообщения и справлялась о здоровье. Он быстро пошел на поправку: гуляет на костылях по коридору, завтра планирует посетить больничный двор, а после выписки пообещал «зашиться». Новость обнадеживает — трезвым он нравится мне гораздо больше.

Под козырьком единственного в Сосновом супермаркета грустно светится табло моего любимого кофейного автомата, и я отстегиваю ремень безопасности:

— Стас, подожди, пожалуйста! Мам, я хочу кофе в дорогу купить.

Авто послушно тормозит у стоянки, мама, снова изобразив подобие улыбки, просит взять пару стаканчиков и им, и я, нащупав в кармане карту с несметными богатствами, вываливаюсь в прохладный ранний вечер.

На берегу никого — даже самые крутые и отбитые жители Соснового готовятся к началу учебного года, наглаживают парадные сорочки и блузки, спешно меняют устоявшийся за лето распорядок дня… Лишь одинокий фонарь стойко несет свою никому не нужную вахту.

Струйка кофе с шипением заполняет сначала один, потом и другой стаканчик, я в три прыжка отношу их маме и Стасу и возвращаюсь на крыльцо за новой порцией. С замиранием сердца выбираю латте с миндалем и карамелью, ощущаю его успокаивающий аромат, грею ладони о картонные стенки стакана и расслабляю плечи.

В большой неподвижной воде отражаются последние закатные сполохи, в прозрачной глубине неба над ней зарождается синяя ночь с россыпями белых звезд, а где-то на дне упокоились с миром старая замшелая лодка и прежняя я.

Вдалеке, на волшебной поляне, загораются искорки огоньков, эльфы машут мне приклеенными гипсовыми ручками, домик ведьмы загадочно подмигивает уцелевшим стеклом, а притихший локомотив лязгает заржавевшими суставами и просит передать привет большим городам, в которых ему не суждено побывать.

— Ваша королева прощается с вами, будьте вечно счастливы!.. — шепчу я, кусаю губу и запрещаю себе сожалеть.

Это место навсегда во мне — как начало пути, как отдушина, куда я мысленно могу вернуться. Но, если я здесь останусь, оно поглотит меня с головой, утянет в вековой ил, и за мной уже никто не нырнет и не вытащит на поверхность.

В зарослях школьной сирени раздается шорох, отрывистый свист и хриплый шепот:

— Лерка! Ходорова, на пару слов.

Из сгустившихся сумерек проступает высокая, крепкая фигура Рюмина — в черной толстовке и надвинутом на лоб капюшоне, и я застываю на месте. Паники нет, но я остаюсь на освещенном крыльце магазина, а Рюмин, нервно озираясь и смачно затягиваясь сигаретой, не выходит из тени.

— Значит, вот так ты решила, да? — усмехается он, и не разобрать, чего в его тоне больше: сожаления или злости.

— Да, — я не свожу глаз с его лица и, могу поклясться, на секунду его искажает гримаса боли.

— Ты же скоро вернешься… Волков, сволочь, тебя не вспомнит, и ты, поджав хвост, прибежишь ко мне… — он опять начинает тупые манипуляции, но я на них не ведусь:

— Таких планов нет. Возможно, я когда-нибудь тебе напишу. Когда стану взрослой и самодостаточной. А теперь — вали, куда шел. А то кореша засекут.

Я отворачиваюсь, с удовольствием отхлебываю кофе, прячусь в уютном салоне авто и прошу Стаса прибавить громкость на песне, но пальцы заметно дрожат. Если бы не появление Вани, Рюмин еще долго не показал бы мне истинную сущность. Возможно, мы бы так и тусили вместе, от скуки творили дичь, утешали друг друга из-за обид на якобы несправедливый мир, и, рано или поздно, Рюмин бы меня додавил и перевел отношения на другой уровень. И я бы наверняка сторговалась с собой на том, что Рюмин — самый завидный жених в поселке, что его одобряет отец, что ради меня он готов на все… А потом я бы повторила несчастную судьбу своей мамы, и уже мои дети уворачивались бы от свиста ремня и дрожали под дулом пистолета.

Я зажмуриваюсь и прогоняю ужасные картины, глотаю кофе и прислушиваюсь к спокойным разговорам мамы и Стаса на фоне нежного техно. Черный строй сосен сменяется полем и стелой с датой основания Задонска и бетонными буквами в колосках, через три поворота по освещенным улицам Стас паркует тачку у железнодорожного вокзала и глушит двигатель. К перрону подползает красно-серая змея поезда Н-ск — Москва, и над путями разносится безучастный, оттененный эхом голос диспетчера.

Мама прижимает меня к себе, ревет и признается, что не сможет спать ночами и будет жутко переживать, но Стас аккуратно отстраняет ее от меня, стирает с ее щеки слезы и внушает ей, что все будет окей. Он снова объясняет, что утром меня встретит женщина в красном пиджаке — тетя Оля, жена отцовского друга детства, и заставляет в точности повторить мамин наказ.

— Мам, все отлично. Я буду звонить. Вы в любое время можете приехать. Я там буду не одна! — мама целует меня в лоб, отдает билет и документы нарядной проводнице и зарывается носом в плечо Стаса. Я взбираюсь в вагон, прячу пожитки под нижнюю полку, проворно занимаю верхнюю и, уткнувшись в телефон, незаметно наблюдаю за жующими и спящими попутчиками. Дернувшись, вокзал за окном отползает назад, глаза слипаются, однообразные пейзажи, столбы и деревья за грязным стеклом сменяются сном.

На рассвете стук колес замедляется, в окне возникают склады, бетонные стены, исписанные граффити заборы с колючей проволокой и вереницы отцепленных вагонов. За ними вырастают залитые слепящим красным солнцем ряды многоэтажек, грязно-зеленые деревья и трубы ТЭЦ. Мы въезжаем в столицу.

Жую купленную у проводницы шоколадку и запиваю остывшим чаем. По спине бежит холодок, от волнения натурально мутит.

Попутчики молча хватают баулы и чемоданы и как по команде устремляются к выходу, я тоже забираю свою сумку, спрыгиваю на платформу и иду за толпой.

Взгляд почти сразу цепляется за полноватую женщину в ярко-малиновом пиджаке, и та, чуть прищурившись, окликает:

— Лера, да? — поравнявшись со мной, она принимается тараторить: — Надо же, как ты похожа на отца! Мой Олег с ним в одном классе когда-то учился, но уехал поступать в институт. Так здесь и обосновался! — Она протягивает мне пластиковые карты и связку ключей, пускается в воспоминания о моей маме, о Сосновом, в котором бывала лет пятнадцать назад, уточняет, действительно ли я ее не помню и заверяет, что я всегда могу к ней обратиться. Долго извиняется за то, что не на машине — рассудила, что мне, как гостю столицы, необходима небольшая экскурсия и курс ориентирования на местности.