Август, воскресенье, вечер

— Почему так рано вернулась с работы? Что стряслось?

— Папаша твой… Доигрался, — сбивчиво поясняет мама. — ДТП. Под Задонском слетел с трассы.

Я оседаю на диван и терпеливо пережидаю подкатившую к горлу дурноту, липкую испарину и противный звон в ушах. Я же знала, что когда-нибудь это случится, бахвалилась, что безразлична к отцовской участи и даже допускала, что без него нам будет легче. Но сейчас я отчаянно продираюсь сквозь дымовую завесу обморока, фокусируюсь на маминой фигуре и едва ворочаю онемевшим языком:

— Что с ним? Он жив?

— Жив! Сотрясение мозга и перелом голеностопа.

Буйное воображение, в секунду нарисовавшее мне разбитый черный джип, кладбище и поминки, успокаивается, и я включаюсь в реальность. От таких пустячных травм еще никто не умирал. А уж мой папаша не умрет и подавно.

На столе разложены пакеты, набитые предметами первой необходимости, и я возмущенно взираю на маму:

— Хочешь его навестить? Разве вы теперь не враги?

— Лер, ну какие еще враги… У нас ты есть, — гнусавит она, гасит окурок о дно сувенирной пепельницы и энергично машет рекламным буклетом, прогоняя завихрения сизого дыма. — Есть подозрение, что мы еще друг другу пригодимся.

— А что на это скажет твой Стас? — я прищуриваюсь, пытаясь понять, не пошла ли мама на попятную, но ее ответ обнадеживает:

— Стасик нас и отвезет. Собирайся.

* * *

Не горю желанием навещать отца — причиненные им раны слишком свежи. Унижения, обидные слова, завышенные требования, запугивание, рукоприкладство… Он не считал меня за человека, а теперь, по жестокой иронии, нуждается в моей заботе.

Ну что, дорогой папочка, кто посмеется последним?.. Я злорадно ухмыляюсь, но тут же корю себя за гордыню и глупость. Никому не пожелаю лежать переломанным на больничной койке. Никто не заслуживает судьбы, на которую он сам себя обрек.

А еще мне до иголочек в пальцах любопытно взглянуть на загадочного и суперположительного парня мамы. «Парень мамы» — как же нелепо это звучит!

Переодеваюсь в синюю толстовку и свободные джинсы, собираю волосы в небрежный пучок, между делом кошусь на окно, и к дому, сверкнув ослепительным солнечным бликом, сворачивает низкая серебристая тачка.

Мама тут же расцветает, подкрашивает губы и вертится у зеркала, впрочем, волноваться ей не о чем — брюки и блузка сидят идеально. Натягиваю потертые кеды, забираю из кухни пакеты с отцовскими футболками и полотенцами и смиренно тащусь за мамой. На полпути она легонько хлопает себя по лбу, разворачивается на каблуках и снова вбегает в дом, а я мешкаю у калитки.

Тачка перестает урчать, левое переднее стекло плавно опускается, и с водительского места на меня с интересом глазеет русоволосый парень с модной стрижкой и аккуратной бородой.

Мама говорила, что Стасу тридцать пять, но выглядит он гораздо моложе — ухоженный, подкачанный, в крутом пиджаке и с дорогими часами на запястье. Он мог бы сойти мне за старшего брата, правда, и маму сейчас частенько принимают за мою сестру.

Словив приступ мучительной робости, я хмуро и настороженно разглядываю чужака, и парень вдруг мне подмигивает — обворожительно и подкупающе, и от такого знака внимания у любой девчонки запросто снесло бы крышу.

Он явно наслаждается произведенным эффектом, широко лыбится, кивком указывает себе за спину, и я, верно считав намек, ныряю в салон. Складирую пакеты на колени, тушуюсь, краснею и мысленно поторапливаю маму, запирающую замки на двери и воротах.

Поймав очередной хитрый серый взгляд в зеркальце заднего вида, я сжимаю кулаки и цежу сквозь зубы:

— Ну, и как мне тебя называть? Неужто папой?

Чрезмерное дружелюбие незнакомца раздражает, но он надменно фыркает и отвечает в тон:

— Я еще не настолько старый. Называй просто Стас.

— Очень приятно, — огрызаюсь я, и он от души хохочет:

— Да прикалываюсь я, называй как хочешь. Хоть батей, хоть Стасяном. Главное, не придурком и не сволочью. Хотя… так тоже можно! — его смех звучит по-идиотски и заразительно, и я кусаю изнутри щеку:

— Окей. Но учти: если обидишь маму, будешь иметь дело со мной!

Он примирительно поднимает ладони, мама садится с ним рядом и, положительно оценив обстановку, вручает мне бутылку минералки и стаканчики. Авто, шурша шинами по хвое и шишкам, медленно подползает к асфальту.

Стас внимательно следит за дорогой, рассказывает случаи из юридической практики, врубает мамину любимую музыку — весь путь до Задонска они подпевают одним и тем же песням, а Стас смотрит на маму точно так же, как Ваня когда-то смотрел на меня… Отворачиваюсь к окну, вздыхаю и незаметно стираю слезы — я счастлива за них, но душа пульсирует и горит.

* * *

Задонская больница — ветхое трехэтажное здание с бетонными вазонами у входа, встречает нас тягостной атмосферой и полнейшей неизвестностью. Внутри царят туманные сумерки и приправленная хлоркой и скорбью тишина, со стен и потолка повсеместно осыпается штукатурка, сводчатые окна наполовину закрашены голубоватой краской.

Мама что-то долго выясняет у постовой медсестры и пускается на поиски лечащего врача, Стас прирастает к стене и задумчиво вертит на пальце брелок, а я, чтобы не оставаться наедине с маминой любовью, осторожно заглядываю в ближайшую палату, и сердце екает — на узкой продавленной кровати лежит отец. Я запомнила его сильным, наглым, оголтелым, вечно прущим напролом, но сейчас он бледный и тихий — по пояс укрыт простыней, левая нога закована в гипс, по прозрачной трубке в вену струится какой-то раствор. Отец кажется уязвимым, постаревшим и уставшим, и я в растерянности замираю в дверях.

Отец замечает меня и слабо улыбается:

— Видишь, как я попал, Валер…

— Привет, пап! — запнувшись о порожек, я шагаю к нему и склоняюсь для дежурного поцелуя в щеку, но он поднимает свободную руку и вдруг меня обнимает. Этот жест — настоящий, отцовский, теплый, — прорывают вековую неприступную дамбу, и душа разрывается от эмоций. Одуряющая слабость, светлые воспоминания из детства, желание расплакаться и рассказать о наболевшем, найти защиту и поддержку, ведь он — мой папа…

— Может, тебе что-то нужно? — я отстраняюсь, испуганно моргаю и никак не соберусь с мыслями. Он показывает на кулер в углу и прикрывает припухшие веки, и я оперативно подаю ему воду. Я помогаю отцу. Впервые за свою короткую никчемную жизнь.

— Лер, оставь-ка нас на минуточку… — повелевает вошедшая в палату мама, водружает на тумбочку шуршащие пакеты, и я в тупом оцепенении отступаю в коридор. Сажусь на жесткий стул и ожесточенно тру кулаками глаза. Стас протягивает мне бумажную салфетку, угощает жвачкой и вразвалочку отваливает к холлу, и я сдаюсь: так и быть, он нормальный. Надежный и деликатный. Умный, веселый и со связями. Так что пусть пока живет.

Из проема доносится громкий шепот мамы:

— Ром, вот как тебя угораздило?! Все от выпивки, сколько раз я тебя заклинала: не пей, не садись за руль в таком состоянии, вспомни Толика!.. Бог миловал, ты выжил. Что это, если не знак свыше? Теперь бери себя в руки и срочно меняй свою жизнь… Поверь: в сорок она только начинается.