Август, воскресенье, вечер

Ума не приложу, который час, но резко вскакиваю и, словив секундный вертолет, прямо во вчерашнем мятом платье и босиком лечу в палисадник. Семеню по острому щебню, врываюсь в калитку Волковых и, отдышавшись, вижу странную картину: посреди двора, браня наглых кур и щедро насыпая им пшена, в просторной отцовской футболке и моих кедах стоит мама.

— Проснулась, спящая красавица! — она мрачно на меня косится и зловеще подзывает пальцем: — Иди-ка сюда.

Покачиваясь и всхлипывая от разочарования, я возвращаюсь к дверям, обуваю кроксы и, с замиранием еле живого сердца, снова вхожу во владения Анны Игнатовны.

— Почему не на работе? — хриплю и покашливаю, и мама пожимает плечами:

— Я бы и рада, но по закону обязана брать выходные. Вот, это Энрико, — она указывает на статного петуха с перламутровой шеей. — Теперь твоя обязанность — кормить его и его дам, а по вечерам поливать помидоры и капусту в теплице.

Порывшись в кармане джинсовых шорт, она отдает мне Ванины ключи с брелоком в виде камешка с руной «Добро» и отставляет пустую миску. Я крепко сжимаю связку в кулаке, чувствую исходящее от нее магическое тепло и, не справляясь с полыхающей под ребрами болью, впадаю в ступор. Мама деловито поясняет:

— Марина вчера перед поездом забегала в салон и оставила их. Просила присмотреть за живностью и домом, пока она ищет на него покупателей.

Мама пускается в рассуждения о преимуществе теплиц, о том, как дорого обходятся билеты до столицы и о пользе дружбы с соседями. Я просекаю, что она специально меня забалтывает, но мозг словно атрофировался и не поспевает за бурным словесным потоком.

— Стоп. Почему Энрико?

— Что?.. А… В честь великого оперного певца Карузо. Он же на всю улицу голосит! — мама хохочет, но я кисло морщусь, и боль вытесняется жалкой, ненужной, навязчивой надеждой:

— А тетя Марина… Что-то тебе рассказала?

— Сказала, что ее бедовый мальчишка опять по-крупному встрял. Рок какой-то, ей-богу! Вроде как, наш Илья от него получил? — я киваю, и мама театрально вздыхает: — Вот трагедия так трагедия, этим-то ребятам точно нечего делить… Может, и к лучшему, что Ванечка уехал. Ну, зачем он тебе?

— А недавно ты его расхваливала… — мычу я, и мама гладит меня по голове:

— Дуреха ты, Лер, я же подбодрить тебя хочу. Он ведь сюда никогда не вернется, так что заканчивай страдать. Внушай себе, что вы не подходили друг другу: ну, есть же у него недостатки? Во-от! Какие твои годы, ребенок, будет у тебя еще вагон таких Вань. А у Волковых в Сосновом все равно бы ничего не получилось… — она легонька щелкает меня по носу и придает голосу строгости: — Уяснила обязанности на сегодня? Отлично, тогда вперед! Да, и цветы у Игнатовны на подоконниках полей.

Игриво подмигнув, мама выпархивает на наш участок и оставляет меня одну, а я прислоняюсь спиной к ледяному металлу забора и прикрываю ладонями жесткое, словно окаменевшее лицо.

Все ясно. Терапия от мамы. Что бы ни случилось, выдергивать себя из трясины и просто идти вперед — и хорошо, если задано направление. Ей ли не знать…

Я опять не могу надышаться — передо мной в полный рост встает мой прекрасный и светлый Ваня и, выискивая во мне хоть что-то человеческое, пристально смотрит в глаза… Хочется заорать от ненависти к себе, парализующего страха и черного отчаяния, но я осаждаю себя. Он не мой. Если бы не идиотские поступки и настойчивые попытки обратить на себя внимание Волкова, моим он бы ни за что не стал. Отпустив его, я поступила правильно. Правильно!

Но как тогда быть с нарастающим ощущением полнейшей катастрофы — словно я лишилась чего-то настоящего, сильного, постоянного, и осталась без защиты?..

Ключи, которые недавно грел ладонями Ваня, с легким щелчком отпирают деревянную дверь, и я, закусив губу, осторожно вхожу в пустой и прохладный дом семьи Волковых.

В нем царствуют звенящее безмолвие, яркое желтое солнце, щемящая грусть и долгожданное, выстраданное облегчение. Я на цыпочках крадусь на залитую светом кухню, но снова ловлю одуряюще реалистичный флешбэк — вижу нас с Ваней, готовящих шарлотку, смеющихся и болтающих обо всем на свете, сползаю по стене, и меня выворачивает наизнанку сильнейшая, но беззвучная истерика.

Теперь только я, уже не живая, но еще не мертвая, поддерживаю тут видимость жизни.

Со стола на меня с молчаливым сочувствием глядит еще молодая Анна Игнатовна, обрамленная черной рамочкой с перечеркнутым уголком, и я хлопаю себя по щекам — при ней негоже распускать нюни, и сначала требуется объяснить, что меня сюда привело.

— Не обижайтесь, пожалуйста! — я стираю пальцами скудные, едкие слезы и, поднявшись, нерешительно топчусь в проеме. — Вы на небе и, значит, все видите. Я не могла иначе. Нет, ну хоть вы скажите, что так будет лучше всем! Он всего лишь хотел доучиться и ни во что не влезать. Кто я такая, чтобы ломать ему будущее?! — в ответ лишь мерно и торжественно тикают часы, и я, шагнув ближе, доверительно шепчу: — Нам обоим сейчас плохо, но боль же скоро отпустит, да? Говорят же, что время лечит, но… Анна Игнатовна, а когда станет хотя бы чуточку легче?..

* * *

Я старательно поливаю из пластиковых бутылок фиалки, кактусы, алоэ и герани, но оттягивать момент истины больше невозможно — собрав остатки воли, наваливаюсь плечом на дверь, вхожу в Ванину комнату и замираю. Старая, почти антикварная мебель, географические карты, книги с золотым тиснением — так здесь было и до Вани, на память о себе он не оставил ничего.

Он специально вычеркнул меня из прошлого и из круга своих интересов — ему не впервой. Я понятия не имею о том, сколько на его сердце шрамов, я ни черта не знаю о нем.

Но, даже в ту страшную минуту, когда мы прощались, в отражении его глаз я была королевой.

Голова кружится, в висках стучит — я ложусь на тот самый диван, где однажды провела незабываемую ночь, и предаюсь излюбленному занятию — созерцаю потолок с застывшими бликами солнца. Я здесь, на Земле, в родном поселке, но все глубже проваливаюсь в бездонную пропасть, и в падении мне не за что зацепиться.

Сенсоры обжигает еле уловимый запах миндаля и карамели; вздрогнув, я резко сажусь и верчу головой. Маленькая, обвязанная синим кружевом подушка пахнет Ваниным парфюмом, и, обнаружив ее, я вцепляюсь в ее мягкие бока, как в самое дорогое сокровище. Может, это подлое воровство, но я не могу с ней расстаться и уношу домой.

Я сплю с ней в обнимку каждую ночь, и, только с ней в руках, обретаю отдаленное подобие спокойствия.

Мамин способ работает без сбоев: проснуться, вытащить себя за волосы из болота, наметить, пусть и бессмысленный, вектор движения и идти по нему. Просто идти… Поливать растения, прибираться во дворе, кормить кур. Глубже дышать, даже если воздух застревает в горле. Считать удары сердца, когда хочется орать.

* * *

Школьный чат бурлит вторую неделю — по традиции, главной виновницей Ваниной трагедии назначили стерву Ходорову, и хейт не прекращается. В первые дни я не притрагивалась к телефону, и он, исчерпав ресурс заряда батареи, молча сдох на письменном столе и даже успел запылиться. А когда я о нем все же вспомнила, преисполнилась дурацкой уверенностью, что Ваня мне точно звонил — ну не могло же все, что было между нами, так глупо закончиться?.. Полчаса, пока был подключен пауэрбанк, я сходила с ума от нетерпения и мощнейшей, ничем не оправданной эйфории, но… попала под холодный душ из проклятий одноклассников и знакомых, а Ванин номер оказался недоступен.

Рюмин — ничтожество, слизь, подонок — вышел сухим из воды, на голубом глазу поклялся, что пытался, но не мог противостоять моей злобе и замыслу любым способом сломать Волкова, даже избиение Вани втроем на одного списал на меня. Ребята поверили — он всегда строил из себя недотепу, моего безоговорочно преданного рыцаря, цепного пса.

Но там, где в моем сердце ему когда-то принадлежала огромная и важная часть, остался лишь пульсирующий сгусток гниющего месива. Пофиг. Я просто сделаю то, что должна.