Айсолтан из страны белого золота

жизнь дала, о какой мы и не мечтали. А чему вас

советская власть учит? Чтобы вы матерей и отцов

по'читали, вот что. А вы как? Мать хочет своему

сыну дать добрый совет, а он ей: «Ты старомыслящая,

ступай от меня прочь, не хочу следовать твоим

старинным обычаям!» Так, что ли, по-твоему,

по-ученому? Что ж тут хорошего, скажите на милость? Да

разве среди старых обычаев, что переходят от деда

к отцу, а от отца к сыну, нет ничего хорошего, все

только плохое? Я что, меньше тебя жила при

советской власти? Разве я не советский хлеб ела, когда

тебя носила, когда тебя грудью кормила? Разве от

твоих слез не болит у меня сердце, твоей радостью

не радуется? Что у меня осталось, кроме тебя?

А ты, видно, думаешь: нарочно буду тебя мучить-тер-

зать, а себе медовую жизнь сделаю, так, что ли?

Вот у тебя какое доверие к матери!

Айсолтан пытается сказать что-то, успокоить мать,

но та уже не слушает дочь, ей хочется вылить все,

что накопилось на сердце.

— Вы теперь все такие. Сын Джерен тоже не

лучше тебя. Думаешь, Джерен приходила от сына? Он

тоже против стариковских обычаев. «Стариковские

обычаи, стариковские обычаи...» Да что я тебя — за

семидесятилетнего бая третьей женой отдаю? Или,

может, мне калым за тебя получить хочется?

«Стариковские обычаи»! Разве я тебя молиться-поститься

учу, талисманы на шею вешаю, яшмаком рот

закрываю, к святым на поклонение гоню? А? Что

молчишь? Я твоего счастья хочу, вот что! На свадьбе

твоей пировать хочу. Или, по-вашему, и свадьба —

то'же «стариковский обычай»? Что ж это за жизнь —

без тоя, без праздника? Или вам и праздник не в

праздник, если мать на нем повеселится? Кто вас

этакому научил? Я что-то в советском законе такого

не видела. Может, ты думаешь, что сын Джерен

хуже тебя? Может, у него ума нет? Может, он

неграмотный? Может, С'Н слепой, глухой, урод, калека?

Или ты еще очень мала замуж итти? Может, тебе

хочется с ребятишками на улице играть?

Айсолтан прикрывает ладонями уши:

— Ой, ой! Ну, хватит уж, мама, хватит! Уймись!

— Если голос мой так режет уши моей родной

дочери, если у нее есть другой советчик, так пропади

я пропадом, чтобы сказала еще хоть слово!

Айсолтан вскакивает, бросается к матери,

обнимает ее, прижимается щекой к ее щеке.

— Мама, дорогая,— говорит Айсолтан,—я знаю,

что ты воспитала меня и сделала человеком. Ты и на-

ша партия и советская власть. Я знаю, что ты всегда

хотела мне только добра. Что тебе по душе, то и мне

по душе. Твоя печаль — моя печаль, твоя радость —

моя радость.

Нурсолтан одной рукой вытирает глаза, другой

гладит волосы дочери. Если слезы и выступили опять

на глазах у Нурсолтан, то это уж от радости. Она

крепко прижимает к себе дочь.

В эту минуту за ее спиной раздается детский

голосок. Девочка лет восьми, ухватившись за ветку

дерева, которое растет на границе между двумя

участками, и подпрыгивая от радости, передает

возложенное на нее важное поручение.

— Нурсолтан-эдже! Нурсолтан-эдже! — кричит

она. — Вас и Айсолтан мама к себе зовет. Мама

сказала, чтобы вы скорее приходили. — И, не

дожидаясь ответа, убегает.

Выскользнув из объятий матери, Айсолтан снова

опускается на ковер. Голосок девочки еще звенит

в ее ушах. В другое время Айсолтан, услыхав такое

приглашение, не стала бы над ним задумываться,

сказала бы просто: «Ну что ж, мама, пойдем». Но

сейчас ей опять припоминается встреча в

хлопчатнике, и какая-то непривычная робость и смущение

овладевают ею. Да еще этот разговор с матерью!

Айсолтан думает: «Ну, как я теперь взгляну в лицо Бгген-

чу и Джерен-эдже? Как сяду есть плов из одной

с ними чашки?» Но сердце Айсолтан рвется

туда, в этот дом, и она не знает, что сказать матери,

на что решиться, — ей и страшно пойти в дом к Бе-

генчу и больно от этого отказаться. Сама не зная

зачем, Айсолтан берет чайник и выливает из него

в пиалу последние капли.

А Нурсолтан, наоборот, совсем успокоилась и как

нельзя более довольна приглашением. Она быстро

убирает с веранды посуду, набрасывает на голову

белый шелковый платок и оборачивается к дочери:

— Ну, доченька, пойдем!

Айсолтан делает вид, что уже забыла о

приглашении.

— Куда это, мама?

— Как куда? Ты что же, не слыхала? Джерен

зовет.

Айсолтан поудобнее устраивается на подушке,

словно уже решила не итти к Джерен, и, хотя сердце

у нее щемит, говорит спокойно:

— Зачем я пойду туда? Это как-то неловко.

Лучше ты иди одна.

— Ну вот еще что выдумала: ловко — неловко.

Видели! Теперь, где не нужно, на нее стыд напал.

Вставай, пойдем!

— Да мне просто не хочется итти туда.

— Ну-ну! А еще ругаешь стародавние обычаи!

Где же твои хваленые новшества? Нет, дочка,

знаешь, говорят: «Незваный — не лезь, а

приглашенный— не гнушайся». Вставай, вставай! — И Нуреол-

тан тянет дочь за руку.

Айсолтан легко вскакивает на ноги. Слова матери

о стародавних обычаях задели ее за живое, она

слышит в них справедливый упрек, и это заставляет ее

решиться. А может быть, просто очень уж тянет ее

в этот дом?

Они спускаются с веранды. Ковры и подушки

можно не убирать. В колхозе нет таких дурных