Барби. Часть 1

Блоха, провинившаяся только тем, что ее папаша, торговец сыром, не прислал три таллера, чтобы умилостивить ее мучительниц. Ее исхлестали плетьми из сыромятных ремней, а потом вышвырнули на мостовую прямо из окна. Отцу, пожалевшему пару монет, пришлось присылать за ней в Броккенбург телегу, чтобы вернуть домой — своими ногами, переломанными как спички, она уже не могла его покинуть.

Лейомиома не пришлась по нраву старшим сестрам Шабаша только лишь потому, что была хороша собой и имела длинные, роскошного цвета, волосы, которые, пусть и кишели вшами, служили предметом зависти для прочих. Ее заманили в кладовку, где оглушили и выбрили налысо тупым сапожным ножом, сняв заодно и половину скальпа. Она не покинула Броккенбурга, но сломалась, превратившись в тень прежней себя — испуганно вздрагивающую от любого звука тень с пустыми глазами.

Эстроза — ее старшие сестры невзлюбили за чересчур независимый нрав, а еще — за ее умение обращаться с ножом, умение, с которым пришлось считаться ее новым подругам, очень уж на многих шкурах этот нож успел наставить унизительных отметин и шрамов. Эстроза была хороша и достаточно сильна, чтобы справиться с пятью противниками разом, но излишне самоуверенна, а Броккенбург не прощает подобных грехов. И когда старшие сестры, впечатленные ее стойкостью и характером, сочли за лучшее забыть про старые обиды и пригласить Эстрозу в свой круг, она, не раздумывая, приняла предложение. Умевшая различать выпады противника, она не заметила склянки, которую одна из старших сестер держала в рукаве, как не заметила и прозрачной капли, скатившейся в ее чашу с вином. Расплата была жестокой и быстрой. Кухонным топором для рубки мяса ей отрубили все пальцы на руках, чтобы она больше никогда не смогла держать нож, а также веки, половые губы и изрядный кусок клитора.

Шавке отрезали слишком дерзкий язык, Ярыгу утопили случайно в колодце, смеху ради уча плавать, Халде пробили барабанные перепонки, Каготе приклеили между лопаток монету из настоящего серебра — дыру прожгло такую, что кулак можно было просунуть…

Сколько их было — прочих, узнавших на себе, что такое забота старших сестер в Шабаше. Неудивительно, что после первого круга они были готовы броситься в любой ковен, распахнувший им свои врата, пусть и самый завалящий, не имеющий ни силы, ни репутации, лишь бы подальше убраться из общего дормитория и территории Шабаша. Со многими из них, к слову, эта поспешность сыграла злую шутку. Барбаросса знала по меньшей мере полдюжину ковенов, традиции которых были столь изуверскими, что на их фоне даже принятые в Шабаши мерзости вполне сошли бы за безобидную игру.

А уж когда дело доходило до занятий… Даже увлеченные охотой саксонские бароны не истязают так своих гончих, заставляя их мчаться по следу до тех пор, пока те не издохнут на бегу, пачкая землю пеной из пастей, как принято истязать школярок на первом круге Броккенбургского университета. Истязать до полусмерти, лживо именуя эти пытки обучением дисциплине и прилежанию.

Каллиграфия, геометрия, леттеринг, черчение. Ведьма должна не только знать правильный рисунок чар, чтоб укротить бьющегося в них демона, но и безукоризненно наносить их, на плоскости или в пространстве. Для этого требовалась не только твердая, как у фехтовальщика рука, но и превосходное понимание перспективы. Это понимание вбивали в них розгами и подзатыльниками, заставляя по восемь, по десять часов подряд корпеть над бумагой с гусиными перьями. От таких упражнений пальцы к вечеру срастались в бесчувственную клешню, суставы спазмировали, а мышцы наливались огнем — точно руку на долгие часы затянули в какое-то подобие «испанского сапога». И это не было ведьмовским искусством, лишь подготовкой к нему.

Астрология, метеомантия[1], аэромантия[2]. Их заставляли до рези в глазах вглядываться в звездное небо, рассчитывая без помощи чертежей момент сизигии небесных тел, составлять таблицы и гороскопы по заданным вводным, исчисляя корректирующее влияние Марса и хорарные аспекты. Разглядывать падающие звезды, пытаясь угадать в их хаотическом курсе управляющие им векторы. До беспамятства таращиться на гроздья отравленных магическими испарениями Броккенбурга кучевых облаков.

Аломантия, древнее искусство гадания на соли — сперва на безобидной поваренной, потом на едких агрессивных растворах, которые требовалось испарять и специальным образом изучать. Использование перчаток, из кожи ли или из каучука, нарушало точность измерений, внося непоправимые погрешности, всё приходилось делать голыми руками, оттого после занятий аломантией от пальцев отслаивались целые лоскуты, а между ними возникали кровоточащие язвы, пачкающие бумагу.

Антинопомантия — гадание на иссеченных внутренностях младенцев и девственниц. Невообразимо сложная работа, так не похожая на привычное уже препарирование лягушек, требующая немалой концентрации и грозящая серьезной поркой за испорченный материал. Какая-то ведьма с блеклыми, как льняная пряжа, волосами, как-то раз вскрыла себе ланцетом вены после занятий — то ли от смертельной усталости, то ли оттого, что вскрытый ею ребенок предвещал ей самой мучительную смерть в пасти у демона.

Нумерология — сражения с армиями чисел, которые осаждали со всех сторон, точно полчища Великого Конде в битве при Фрайбурге[3], но при малейшей допущенной ошибке превращались в неуправляемое баранье стадо, сметающее все вокруг.

Тассеография, азы алхимии, телегония, хиромантия, симпатическая магия, пассаукунст[4], спиритуализм… Они даже не прикоснулись к настоящему искусству управления энергиями Ада, а уже ощущали себя едва живыми клячами на дрожащих подламывающихся ногах.

Покинув дормиторий за час до рассвета, Барбаросса возвращалась обратно к вечерним сумеркам, волоча тело, как волокут мешок с отсыревшей мукой, всякий раз борясь с соблазном сигануть головой вниз в крепостной ров, чтобы прекратить эти мучения. От едких растворов, которые она вдыхала, мучительно слезились глаза и першило в глотке. От слов на демоническом наречии, которые она только училась произносить, язык был покрыт пятнами ожогов, а из легких вырывался кашель, распространяющий вокруг запах гнилого мяса. От штудирования алхимических талмудов и магических инкунабул, полнящихся иносказаниями и загадками, в голове звенело так, что невольно казалось, будто из глаз, освещая дорогу лучше факелов, на мостовую сыплются искры.

А еще вечный голод, терзающий ее изнутри, точно самый терпеливый и злокозненный из демонов. Иногда хотелось набить живот глиной или тряпьем, лишь бы приглушить это вечно скребущее чувство, от которого у нее иногда делались судороги и горячий озноб. Даже в тех случаях, когда ей удавалось сберечь в сохранности медный крейцер, чтобы купить сухарей или кусок жареной рыбы у моста, даже жевать иногда не доставало сил — тело выключалось от усталости, норовя грохнутся оземь прямо на улице. Точно было оживленным магией пугалом, из которого выветрились все чары, державшие его на ногах, чертовым проржавевшим големом.

Ночь, укрывающая своей грязной хламидой острые башни Броккенбурга, не приносила облегчения, лишь новый набор испытаний и пыток. Пожалуй, ей даже приходилось полегче, чем многим прочим. Помимо покрытого заплатами старого дублета и россыпи вяло рассасывающихся кровоподтеков, приобретенных за день, она была обладательницей сокровища, о котором и помыслить не могли ее сверстницы, постелями которым служило заскорузлое тряпье — собственной подвесной койкой в углу общей спальни. Это сокровище досталось ей недешево, в череде битв, более неистовых, чем все сражения Четырнадцатилетней войны. Зубами, выбитыми у всех, кто на нее претендовал, она, пожалуй, могла бы наполнить хороший бочонок.

Но даже обладая подобным сокровищем, она не могла позволить себе больше двух-трех часов сна. Надо было учить уроки на завтра, спасая свою спину от плетей, которыми щедро награждали нерадивых школярок преподаватели. Надо было надежно спрятать монеты и дублет — чтоб не украли во сне. Надо было предпринимать бесчисленные меры предосторожности и спать чутко, как кошка — за первый год ее по меньшей мере шесть раз пытались задушить во сне или пырнуть ножом.

Конечно, была еще Панди, к помощи которой она нет-нет, да и прибегала, но…

Панди не была ее личным оружием, козырем, который можно было выудить из рукава, когда запахнет жаренным. Она была блуждающей картой, фальшивым тузом, появляющимся из ниоткуда и вносящим сумятицу даже в клокочущее варево, которое именовалось Шабашем. Опаленным адским пламенем джокером, злым беспутным духом, упивающимся возможностью нести на плечах шлейф из первозданного хаоса, нарушающим все мыслимые правила и догмы с почти наркотическим упоением.

Панди не терпела правил — никаких. Ни строгих кодексов чести, которыми почтенные ковены увешиваются, точно фальшивыми побрякушками, ни изуверских традиций Шабаша, кропотливо поддерживаемых поколениями озлобленных до волчьей ярости сук.