Барби. Часть 1

Именно поэтому, покончив с первым кругом обучения, она не отыскала ковен себе по душе — хотя Барбаросса не сомневалась, что многие ковены Броккенбурга были бы рады назвать ее своей сестрой. Не задержалась и в Шабаше — хотя с ее славой и способностями имела все шансы сделаться в самом скором времени одним из его матриархов. Любые правила стесняли ее, как тесный дублет, она сама писала свои правила — огненными сполохами во тьме ночных переулков, дерзкими грабежами и умопомрачительными оргиями, от которых еще несколько дней дрожал многое на своем веку повидавший Гугенотский квартал. Вместо этого она подыскала себе угол где-то в медвежьем углу Унтерштадта и жила наособицу от всех, меняя заклятых врагов, подруг и любовниц в пугающей хаотичной круговерти.

Не раз и не два старина Панди вытаскивала сестрицу Барби из скверных историй. Из по-настоящему скверных, которые могли окончиться для нее куда печальнее, чем памятным синяком или парой царапин. Она же преподала ей множество ценнейших уроков, взяв под свою опеку на первой, самой сложной, поре. Не потому, что была благородна — благородства в Панди было не больше, чем в голодном грифе-стервятнике. Видимо, просто разглядела что-то близкое в изуродованной девчонке со злыми кулаками, в каждом из которых гудело по демону.

Но после их пути разошлись. Панди, как и многие создания Ада, не терпела постоянства, она не стремилась обзаводиться ни постоянными компаньонками, ни подругами, ни ученицами. И уж точно не собиралась записывать сестрицу Барби в число своих подруг, как снедаемый жаждой демон не собирается брать абонемент в театральную ложу.

Каждая сука в Броккенбурге чертит свой собственный путь. Панди не раз выручала ее из беды, но нянчиться с ней было противно ее природе. Барбаросса знала, что не может бесконечно уповать на ее покровительство и защиту.

В этом отношении «ведьмина мазь» выглядела чертовски притягательной штукой. Может, это и не панацея от всех бед и немощей, но если эта штука придаст ей хоть толику сил, сделка обещала быть по меньшей мере небесполезной…

«Не ходи, — шепнула ей какая-то соплячка в темном коридоре между столовой и дормиторием, — Они не умеют делать правильный «хексензальбе». Эта мазь тебя погубит!»

Барбаросса украдкой хмыкнула, наблюдая за тем, как сосредоточенно и деловито Котейшество разглядывает свое сокровище в банке. Как взбалтывает жидкость, зачем-то разглядывая на свет пузырьки, будто это бутылка с газировкой, как придирчиво изучает скрюченные ноги и лысый, похожий на орех, череп.

Два года назад Котейшество и сама выглядела как бродячая кошка. Отощавшая, с острыми ключицами, едва прикрытыми каким-то тряпьем, она ютилась даже не в дормитории, а в холодном коридоре, куда выгоняли самых слабых и беспомощных, и выглядела не на положенные природой четырнадцать лет, а на неполных двенадцать. Может, потому, что жалась затравленно к стене, а лицо ее, на котором Барбаросса разглядела только глаза — темно-янтарные глаза непривычного для здешних краев цвета — было густо заляпано чернилами. «Чернильная корона» — так называется шутка, когда замешкавшейся школярке опрокидывают на голову открытую чернильницу. Такому фокусу подвергаются обычно те несчастные, которые имели неосторожность выставить себя самыми умными. Таких в Шабаше не любят, таких презирают и травят с особенным удовольствием.

Проведя полгода в этих холодных и сырых чертогах, Барбаросса считала себя специалистом — не по части магии, а по части выживания среди себе подобных. Ей хватило одного лишь взгляда, чтобы определить — эта малявка уже пережила больше, чем многие ее сверстницы. Судя по характерным ссадинам на шее, похожим на отпечатки птичьих ног, она уже успела пройти через «Трех ворон», распухшие и побагровевшие кончики пальцев со слазящими ногтями выдавали близкое знакомство с «Лакомкой», а то и с чем-то повеселее.

«Стряпуха», «Тыквенная голова», «Колотушечки». Барбаросса знала не одну дюжину таких игр, более того, многие из них придумала сама, охотно дополняя старые добрые университетские традиции привычными ей в детстве забавами. Иногда чтобы удержаться наверху, мало одной только жестокости. Надо стравить между собой слабых, заставить их унижать друг друга, жрать с потрохами. Увлеченные этим процессом, они охотнее позволят помыкать собой, выплескивая свою ярость и страх на товарок.

На тощих перепачканных ногах соплячки она разглядела россыпь желтых и лиловых синяков, а между ними — присохшую к бедру кровавую капель, тянущуюся из-под подола грязной юбчонки. Такие игры ей тоже хорошо были известны. Ничего нового. Молодое мясо всегда слаще на вкус.

Барбаросса отчего-то отвела взгляд. Подобные существа нередко встречались ей в общей спальне и окружающих ее университетских коридорах. Затравленные, выбранные среди прочих из-за своей неспособности постоять за себя, они были теми жертвами, которыми пировали слабейшие, куклами для битья, жертвами для побоев и насмешек. Редко кто из таких доживает до своей первой в Броккенбурге Вальпургиевой ночи. Редко кто дотягивает до второго круга.

Вот и эта не дотянет, мгновенно определила Барбаросса. Через месяц-другой удавится тайком в дровяном сарае на украденном куске бечевки. Или сиганет с крепостной стены, размозжив голову о добрую, отсчитавшую много веков, брусчатку Броккенбурга. А может, просто тихо отойдет, скорчившись в углу, от голода и цинги. И плевать. Ничем не примечательная особь, которых здесь пруд пруди. Разве что глаза…

На покрытом чернилами и ссадинами лице глаза были единственным, что она толком рассмотрела. Большие, широко открытые, они были непривычного для здешних краев цвета — темные, не то коричневые, не то янтарные. Как гречишный мед, невольно подумала Барбаросса, ощущая знакомый привкус под языком.

Однажды, когда ей было не то восемь, не то девять, мать, подрабатывавшая швеей, принесла домой склянку гречишного меда. Это не было подарком, это было платой за дюжину льняных рубах, сшитых ею для местного бортника[5]. Барбаросса, к тому возрасту успевшая пристраститься к пиву, которое тайком сливала из отцовской бочки, никогда не пробовала меда, только слышала о нем. Целый вечер она зачарованно наблюдала за густой жидкостью в склянке, тягучей, как расплавленный воск, напоминающей своим цветом одновременно закат и смолу на вишневом дереве, а ночью не сдержалась. Украла склянку и, давясь от жадности, вылакала до дна, спрятавшись в погребе.

На следующий день отец причесал ее кнутом, сняв трижды по три шкуры, кроме того, от проклятого меда все внутренности слиплись так, что еще неделю она питалась одной только водой и хлебными корками, но вкус… Вкус этот она запомнила навсегда. Он стоил всех мук живота и всех спущенных с нее шкур.

Она не пошла в Пьяный Замок за своей долей «хексензальбе» — и не прогадала.

Никто точно не знал, отчего «ведьминская мазь» не удалась. То ли сопливые школярки, мнящие себя ведьмами, умудрились напутать в и без того простой рецептуре, то ли кто-то из адских владык посчитал забавным вмешаться в ритуал, плеснув толику своих сил в творящуюся в Пьяном Замке магию. Как бы то ни было, ни одной из пяти участниц «хексензальбе», которой они щедро намазались, не наделила ведьминской силой. Одна из них проснулась на следующее утро слепой, две заработали проказу, четвертая рехнулась и выпила украденную в алхимической лаборатории склянку с алкагестом[6]. Что на счет пятой, никто точно не знал, какая судьба ее постигла. Но иногда из кладовки Архиголема, главного университетского алхимика, доносились странные звуки — всхлипывания, скрежет костей и отрывистые квакающие звуки. Поговаривали, чудодейственная сила мази так сильно изменила ее тело, что Архиголем принял ее на бессрочное обучение, превратив в учебное пособие для старших кругов.

Человеческая память хранит тяжелые воспоминания не лучше, чем поверхность пруда — воспоминания о брошенном в него камне. Спустя полгода барышники Руммельтауна охотно драли глотки, зазывая покупателей и обещая им ингредиенты «ведьмовской мази», причем с небывалой скидкой и выгодой. Некоторые вещи попросту не меняются, как не меняется сам Ад.

Что до Барбароссы… На следующий день она сама разыскала соплявку с торчащими ключицами и глазами цвета гречишного меда. Могла бы и не искать — в Шабаше не очень-то привечали благодарность, считая ее слабостью, заслуживающей наказания. Но все-таки разыскала. Сгорая от отвращения к себе и какой-то непонятной слабости в коленях, сунула ей за пазуху два сухаря.