Барби. Часть 1

С одной стороны, мысль дельная, прикинула Барбаросса. В дровяном сарае можно расположиться с относительным удобством. Это тебе не продуваемый всеми ветрами пустырь под открытым небом и не катакомбы под горой, где запросто можно наткнуться если не на круппеля, то на смердящих супплинбургов, выжигающих своими огнеметами копящуюся под Броккенбургом нечисть, а то и на что похуже. Дровяной сарай, может, и не мог обещать им комфорта, как постоялый двор, но по-своему был даже удобен. С другой стороны… Им придется проявить до черта изобретательности, чтобы замести следы и не вызвать подозрений у прочих сестер. Старшие, может, и не станут совать носа в их с Котейшеством дела, у них и своих забот хватает, а вот прислуга может и прознать. На подворье всегда ошивается кто-то из младших сестер, выполняя капризы Гасты — если не Шустра, то Кандида или Острица.

Кандиду, допустим, можно списать со счетов. Забитая и запуганная, бессловесная, точно мышь, она боится собственной тени и скорее откусит себе язык, чем донесет на сестрицу Барби. Острица яростно, до дрожи, ненавидит старших сестер — низвергнутая Верой Вариолой за свои прошлые грешки, несущая печать позора на своей порченной шкуре, она промолчит даже если на подворье Малого Замка распахнется дверь в Преисподнюю. А вот Шустра… Шустра — это другое дело. Эта любопытная шалава шныряет по всему замку, точно заправский лазутчик, а все, что знает она, в самом скором времени узнаёт и Гаста, самозваная хозяйка Малого Замка.

Ничего, подумала Барбаросса, ставя мысленную пометку. С Шустрой она побеседует загодя. Накинет ей на шею бечевку и немного придавит. Не сильно, а так, чтобы та обмочила портки, до легкого обморока. А потом ласково попросит не выходить из замка с наступлением темноты. Ласково, как умеет просить только сестрица Барби. Эта мелкая стерва, выслуживающаяся перед ковеном, демонстрирует Гасте преданность на грани раболепия, но сестрицу Барби боится — и правильно делает.

Ладно. Сарай, так сарай.

Барбаросса осторожно кашлянула.

— А что, если он… кхм…

— Что?

— Говорят, у некоторых гомункулов от природы скверный характер. Помнишь гомункула из аптеки на углу Клопяной улицы? Этот ублюдок улыбается покупателям, а стоит тебе отвернуться, как уже наяривает свой хренов сучок, да еще ухмыляется как вурдалак. Что, если этот твой ублюдок выйдет таким же?

Котейшество задумчиво провела пальцем по засиженному мухами прилавку.

— Гомункулы часто бывают грубы, но это не их вина, Барб. Это часть их природы. Представь, что ты сидишь в стеклянной банке, а магических сил у тебя такая кроха, что не хватит чтобы убить воробья. При этом тебя вертят как игрушку и заставляют выполнять чужие приказы. Тут есть отчего разозлиться на весь мир, а?

— Только представь, если ему вздумается плюнуть Бурдюку в глаза на первой же лекции. Или покрыть его по матушке!

— Наш будет паинькой, — заверила ее Котейшество, — А если нет…

— Ты отшлепаешь его по сморщенной заднице газетой?

— Гомункулы очень просто устроены. Если он окажется грубияном, мы просто сотрем ему память и попробуем еще раз. И так пока не получится.

— Сотрем память? — Барбаросса невольно наморщила лоб, — Это так просто?

Котейшество легко кивнула.

— Не сложнее, чем стереть написанное с доски. Для зелья всего-то и понадобится, что семь зернышек мака, половина ногтя толченого хинина и травка, которая называется «Мышиный хвост». Надо заварить все это крутым кипятком, добавить каплю ртути, щепотку речного песка и комок мха, выросшего с восточной стороны крепостной стены. Остудить зелье, помешивая против часовой стрелки пучком лошадиных волос гнедой масти, а потом вылить в банку с гомункулом. Через пять минут он забудется, а когда очнется, не будет помнить даже своего имени — его разум сделается чист, как разум новорожденного.

Барбаросса не была уверена в том, что запомнила хотя бы половину рецепта. Разве что только траву со смешным названием «Мышиный хвост». Если память Котейшества была, должно быть, похожа на университетскую библиотеку с аккуратно разложенными гримуарами и инкунабулами, ее собственная походила на дровяной сарай с прохудившейся крышей. Нет и смысла пытаться наполнить его чем-то полезным — пустая трата времени.

— Еще какие-нибудь ценные сведения о гомункулах, госпожа хекса?

Должно быть, Котейшество была слишком утомлена, чтобы распознать сарказм, потому что с готовностью принялась перечислять, загибая пальцы:

— Не выставлять банку под прямой солнечный свет. У гомункулов очень нежная и тонкая кожа, она быстро обгорает и превращается в струпья. Не поить гомункула собственной кровью. Если он хворает, самое больше — дать ему несколько капель свежей телячьей. Не кормить его хлебными крошками, от них у него будет пучить живот, а может и издохнуть. Не взбалтывать банку, от этого у них в голове происходит умопомрачение. Не добавлять в их банку масла или вина, а воду использовать не колодезную, а проточную, пропущенную через угольный фильтр…

— Поить собственной кровью? — Барбаросса спросила первое, что пришло в голову, — Во имя трех тысяч чертей! Какому недоумку придет в голову поить гомункула своей кровью?

— Гомункулы любят теплую свежую кровь, — легко пояснила Котейшество, — Как и многие другие существа. Вот только сами раздобыть ее не могут.

— Они и жопу себе почесать не могут, — буркнула Барбаросса, неприязненно глядя на бултыхающийся в жидкости плод, — Херовы консервированные младенцы. А что плохого случится, если напоить их кровью?

Фазанье перышко на макушке Котейшества качнулось. Едва заметно, но как-то насмешливо, точно крошечная рапира, вызывающая ее на бой.

— Ты отучилась половину третьего круга, а уже забыла все уроки Гоэции, Барби? Думаю, профессор Кесселер был бы очень раздосадован.

Профессор Кесселер? Барбароссе показалось, что она слышит глухой скрип царапающих кость шпор. Неизменный звук, который ее воображение извлекало из глубин памяти при упоминании профессора Кесселера. Чертовски неприятный, надо сказать, звук.

— Я помню Гоэцию, — буркнула она, стараясь не глядеть на это перышко, но это оказалось не так-то просто, — Ну, может не от корки до корки, но… Первая заповедь Гоэции — не называть демону свое имя. Вторая заповедь Гоэции — не делиться с демоном своей кровью, разве что при исключительных обстоятельствах…

Она попыталась произнести это перхающим скрипящим голосом профессора Кесселера, надеясь вызвать на лице Котейшества улыбку, но не преуспела — Котейшество взирала на нее так серьезно, будто принимала экзамен. Черт, она всегда необычайно серьезно относилась к таким вещам. Чертовски серьезно.