Барин-Шабарин 4

— Вы просите перейти моей газете на издание два раза в неделю? Я уже спрашивал вас о том, где я буду брать столько новостей, более того, вы ведете себя, будто я ваш подчинённый, — возмущался издатель. — Везде ваше имя, и многие сочтут, что я продался.

— Господин Хвастовский, поверьте, обеспечит вас новостями. Я также буду писать свои заметки. И газета не ваша — она наша! — решительно возражал я. — Что же касается того, что мое имя упоминается в статьях, то смею напомнить, что на этом имени вы уже заработали преизрядно денег.

Разговор происходил в моём кабинете. Причём мне пришлось даже посылать своих людей, чтобы Соломона Блюменфельда чуть ли не под конвоем привели ко мне. Ему, конечно же, это не понравилось. Возомнил себя четвёртой властью и демонстрирует независимость.

— Что изменилось? — с напором говорил я. — Как писать о новых фасонах одежды с суконных фабрик Екатеринослава, так газета для этого открыта. А это мои фасоны — и мода, которая была мной привезена из Франции. Как писать тексты моих песен и прилагать к ним ноты — вы с превеличайшим удовольствием это делаете. Потому что знаете, что это понравится людям, укрепит ваши тиражи. Но когда нужно послужить на благо Родине, вы артачитесь!

— Вы смешиваете понятия. Призывать людей к тому, чтобы они несли деньги в ваш Фонд, я считаю преступным, — продолжал упорствовать главный редактор «Екатеринославских губернских ведомостей». — Мое имя — чистое, никто не упрекнет в предвзятости.

Он дёрнул вихрастой головой, поднимая подбородок.

— Так ли это? Вы не оставляете мне выбора, — сказал я, решительно встал с кресла и направился к своему сейфу.

Упорство редактора газеты меня несколько ошарашило. И что он упрямится? Раньше же получалось с ним договариваться. Немало вышло статей по поводу того, сколь востребованы те или иные товары, которые производятся на мануфактурах с моим финансовым участием. Были хвалебные оды и новому продукту — сгущенному молоку. Издано якобы экспертное заключение о качестве екатеринославской тушёнки. Всё было в порядке, Блюменфельд и бровью тогда не повёл, не заикнулся насчёт честности. Я даже публиковал свои тексты в газете, причём не брал за это ни копейки. А тираж «Екатеринославских ведомостей», между тем, взлетел до небывалых показателей. Песни разлетались по всей стране, а вместе с ними и екатеринославская газета. И всё это я делал лишь с одной целью — чтобы в нужный момент использовать издание в своих интересах.

Но что не получается делать добром, то необходимо совершать иными методами. Так что я взял заранее приготовленную папку из сейфа, но не спешил развязывать тесемки, а нарочитым жестом положил её на стол между нами.

— Может, мы обойдёмся без грубости и принуждения? — спросил я.

— Нет уж, господин Шабарин, будьте любезны угрожать! — с вызовом отвечал редактор, ткнув даже пальцем то ли в меня, а то ли в папку. — Есть чем?

Нравятся мне, конечно, люди с характером, но сейчас не время меряться харизмами. Кое-что у меня на редактора действительно было. От того компромата, с которым я входил во власть, хоть кое-что, но осталось. Там, безусловно, мелочь, но в умелых руках и муха может превратиться в слона. Редактор не пренебрегал тем, чтобы брать деньги от Кулагина, и в неофициальной части газеты, как, собственно, и в первой части, официальной, критиковал одних производителей, хвалил других, подчиненных бывшему вице-губернатору.

Это вполне нормальное дело, если не учитывать того, что Кулагин в своё время скрупулезно записывал даже разговоры с редактором в свой блокнот. Однако этим не повлиять на издателя. Тут нужно другое. Так, был у него очень скользкий момент… Блюменфельд позиционировал себя как немца, лютеранского вероисповедания. Это открывало ему двери для карьерного роста, позволяло без проблем занимать пост главного редактора «Екатеринославских губернских ведомостей» — крупного новостного издания.

Вот только Соломон Блюменфельд почти никогда не брал деньги буквально из рук вице-губернатора Кулагина. Все расчёты шли теневым образом, через еврейскую общину, как пожертвование иудейскому молельному дому. Так кто же он? Самуэль или Соломон? Причём, если выяснится, что он иудейского исповедания, а лишь только создаёт видимость, что лютеранин, то это очень сильно может ударить по экономическому благополучию всей семьи Блюменфельдов.

Он — мещанин, при этом имеет немалый участок земли, куда посадил добропорядочных арендаторов. По сути, Блюменфельд — помещик. Казалось бы, что такого в этом? Но ведь иудеям запрещено владеть землёй! Таковы законы Российской империи, введенные еще Екатериной Великой, когда она она определила «черту еврейской оседлости».

— Прочитали? — спросил я, когда Соломон Блюменфельд отложил листы бумаги.

Он явно был озадачен хотя, это было видно, и старался скрыть свою обеспокоенность.

— Да, — спокойно, мне даже показалось, что благожелательно отвечал редактор.

— И каков ваш будет положительный ответ? — с улыбкой спросил я.

— Интересная игра слов… — сказал Блюменфельд и посмотрел на бумаги. — Я могу это прямо сейчас сжечь? И не подумайте, что чем-то меня напугали. Я лютеранин, а то, что отношусь к иудеям без пренебрежения, так во мне ещё немало осталось немецкого. Это вы, русские, евреев ненавидите.

«Гитлеру расскажешь про достойное отношение к евреям со стороны немцев!» — подумал я, но при этом только улыбался.

— Вы оторваны от родины. Евреев не любят в Европе не меньше, чем в России. Но не отвлекайтесь! Тексты мои должны быть напечатаны! Дайте редакционное задание господину Хвастовскому, аккредитуйте его военным корреспондентом… — диктовал я условия.

— Хорошо… Но… Прошу вас, позвольте откланяться, — сказал обреченно издатель, когда я озвучил и свои требования, и то, чего хочу от редактора.

Злоупотреблять временем Соломона Блюменфельда я не стал. И так уже опаздывал на тренировку, которые не пропускал. Тем более, что сегодня собирался тестировать новое оружие.

— Бах-бах-бах-бах! — звучали нескончаемые выстрелы в двух верстах от Екатеринослава, на стрельбище.

— Деривация ноль три, — кричал я на разрыв голосовых связок.

Да, десять бойцов из ста двадцати, которые сейчас тренируются со мной, знают, что такое деривация. Признаться, я не был уверен, есть ли подобное определение в этом времени. По крайней мере, Тарас, бывший унтер-офицером, не знал о деривации, Матвей Иванович Картамонов, аж казачий подполковник, также считал, что слово «деривация» — это ругательство. А это такой термин, который определяет отклонение при стрельбе из нарезного оружия. Из чего следует, что мы тренировались стрелять из этого самого нарезного оружия — и нужно было определять точность попадания.

Винтовки собирали по принципу «с миру по нитке — голому рубаха». То на Луганском заводе договоримся, чтобы изготовили хотя бы с десяток винтовок, то у военных купим. Это поразительно, но такое тоже можно было провернуть. Если револьверы у нас получалось изготавливать, то винтовок мы только три штуки сделали, пробные экземпляры, и те не под унитарный патрон. Хотя работа в этом направлении у нас ведётся.

— Ну что, Фёдор Алексеевич? Не хотите ли сами пострелять? — спрашивал я у Семёнова.

— Увольте, Алексей Петрович, я далек от оружия! — отвечал курский помещик.

— Тот, кто изобрёл оптический прицел, далёк от оружия? — усмехнулся я.

Поиском человека, который смог бы сделать оптический прицел, я занялся буквально сразу после первого моего суда, когда удалось отстоять поместье. Оказалось, что в России даже нет ни одного завода по производству подзорных труб, не говоря уже о том, чтобы что-то изобретать в области оптики. Был Завод зрительных труб, но тот двадцать лет назад сгорел, а других и не ставили. Кстати, это ещё одна статья импорта из Европы, от которой мы сильно зависим. В случае войны может возникнуть дефицит. Правда, я ничего не встречал, когда читал о Крымской войне, по подобной проблеме.