Барин-Шабарин 4

И кто же не сможет предположить, что она вела распутный образ жизни, даря ласку и любовь какому-то незнакомцу. То, что любовник молодой жены Шабарина был неким незнакомцем, порождало ещё больше слухов, домыслов и сплетен.

— Охрана, взять этого человека! — после продолжительной растерянности Елизавета Дмитриевна всё же пришла в себя.

Вот только было уже поздно, и посыльный уже убежал, оставляя лишь носильщиков, которые продолжали и продолжали вносить цветы в ресторан, полностью заставив весь зал корзинами.

— Найти его! — удивляясь своей решимости и жестокости, прошипела Лиза.

Два охранника рванули на улицу и ещё пробежали метров сто, когда увидели быстро удаляющуюся карету. Тот, кто затеял провокацию, был подготовлен к бегству.

— Как вы посмели, Лиза? — в центр основного зала ресторана вышла вдова Шабарина и вновь прилюдно стала обвинять невестку. — Вы опорочили безупречную честь моего сына, который нынче проливает кровь за наше Отечество!

Это была последняя капля в чаше терпения Елизаветы Дмитриевны.

— Хрясь! — звонкая пощёчина разорвала установившуюся тишину.

— Я не стану терпеть клеветы от вас! — выпалила Лиза.

— Ах! — раздалось многоголосие.

Это так коллективный разум всех собравшихся в ресторане приматов выражал своё возмущение. Защищаясь, Елизавета Дмитриевна несмываемо опорочила своё имя. Пощечина свекрови была невозможным поступком.

* * *

Высокий, лощёный, породистый, но не по происхождению, а лишь по внешности, чернявый кобель сидел в кресле и томными, ярко-зелёными глазами, пронизывающими женское сердце насквозь, смотрел на пожилую женщину.

Да, после всех разбирательств, когда Елизавету Кулагину, как какую-то каторжанку, допрашивали и в Третьем Отделении, и в полиции, женщина несколько сдала, постарела. На её всегда несравненно красивом лице проявились множественные морщины, а взгляд, до недавнего времени бывшим едва ли не в любых обстоятельствах уверенным и женственным, стал тоскливым и старушечьим. Она насилу вырвалась из цепких лап жандармерии и полиции, чтобы не быть обвинённой в соучастии в убийстве собственного же супруга.

Сразу же после скандала Елизавета Леонтьевна направилась в Петербург. У неё были чёткие сведения, где может находиться её бывший любовник Артамон, нынче живущий под фамилией Коржицкий. Это был художник и творческий человек, несравненный любовник, который угождает, прежде всего, даме, а уже после думает о себе — во всяком случае, так считали те, кто оказывался в его любовном плену. Артамон умел быть таким дамским угодником, при котором любая женщина, ранее обделённая в любви или же считавшая, что достойна большего, забывала о всех тревогах. И несколько недель Елизавета Леонтьевна действительно растворялась в объятьях и в страстных поцелуях Артамона, который как раз находился в тот момент в поиске очередной жертвы.

Но то ли Артамон уже был не тот, хотя спать он и вправду не давал ей долго, то ли сама Елизавета Леонтьевна несколько изменилась. Она не забылась окончательно в его объятиях. Обиженная и оскорблённая Елизавета Леонтьевна решила, что не сможет жить, если хоть каким-то образом не отомстит за себя. Опасаясь осуждения и презрения со стороны губернского света, Елизавета Леонтьевна Кулагина ранее пошла на сделку и с Шабариным, и после еще и с Третьим Отделением. То состояние, которое она после смерти мужа предполагала полностью забрать себе, уменьшилось на две трети.

Вдова Кулагина считала, что убийство или какие-то более жёсткие методы мести — не для неё. А вот поставить под сомнение такую со всех сторон добрую и деятельную личность, как Алексей Петрович Шабарин, она посчитала своим долгом. Женское чутье подсказало, что Шабарин более всего уязвим со стороны своей жены.

— Любовь моя! — Артамон сполз по креслу, обнял Елизавету Леонтьевну за щиколотки, и медленно стал поднимать кисть своей правой руки вверх по женской ноге.

— Руки прочь! — строго сказала Кулагина, ощутимо ударив по руке своего любовника.

— Но отчего же, любимая? — недоумённо спросил Артамон, не привыкший к отказам, тем более со стороны вдовы Кулагиной.

— Прежде всего — дело! — строго сказала Елизавета Леонтьевна. — Цветы доставлены. Теперь нам нужно продумать, как и где ты появишься в обществе. Что будешь говорить. Нельзя же так, напрямую сказать, что ты был в любовной связи с женой Шабарина.

— Любимая, но… я же всё прекрасно понимаю! — сказал Артамон и настойчиво стал повторять попытки начать новый акт своей продажной любви.

Продажная, конечно же, она была со стороны Артамона. Елизавета Леонтьевна не скупилась на серебро, покупая тело и некоторые помыслы своего любовника, к которому всё же чувствовала страсть, пусть уже и не такую, что заставляет забывать обо всем. И в этот раз вдова, закрыв от наслаждения глаза, не сразу предотвратила приставания красавца-художника.

— Мария Марковна Шабарина не станет ли нам помехой? — резко и жёстко спросила вдова Кулагина, схватив за ухо своего любовника. — Мне не хотелось бы делить тебя с этой курвой.

— Но это же всё для дела, ты же, любовь моя, сама об этом говорила! Больно же! Ухо оттопырится, — взмолился Артамон и принялся приглаживать волосы со стороны покрасневшего уха.

Елизавета Леонтьевна со злорадством посмотрела на три картины, которые стояли прислонёнными к деревянной стене. Такой пошлости, что была нарисована на этих полотнах, не позволяли даже самые беспринципные натурщицы.

— Всё, что тебе удаётся рисовать — это голые престарелые бабы, — усмехнулась Елизавета Леонтьевна.

Кулагина даже не хотела и думать о том, что она заметно старше своей конкурентки, вдовы Шабариной. Да и мать помощника губернатора сейчас выглядела гораздо привлекательнее, чем Елизавета Леонтьевна. Это в молодости жена бывшего вице-губернатора Екатеринославской губернии с любой прелестницей могла сравниться по красоте, а теперь… сейчас годы берут своё.

На этих трёх картинах, о которых злорадно говорила Кулагина, была изображена Мария сейчас арковна Шабарина. Причём даже не в античном стиле, с красивой обнажённой грудью и с возлеганием женщины на простынях. Картины были ничем иным, как непристойностью. Устроившаяся в этой комнате парочка не знала этого, но в будущем такое могли бы назвать «порнографией».