Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом
Шрифт:
— А как не скажет?
— Скажет. Это уж моя забота, — успокоила Катеньку Дарья Степановна.
Зиновий и предполагать не мог, а если бы кто и сказал ему, то не поверил бы, что вокруг его скромной персоны закипали такие страсти и завязывались такие интриги.
Но постепенно обстановка прояснилась и для него.
Через несколько дней Катенька снова заглянула в мастерскую, сопровождая подругу, долговязую девицу, принесшую в починку что-то из кухонной утвари. А еще через несколько дней вместе с хозяином заявилась в мастерскую и хозяйка, Дарья Степановна, и
На столе оказались не только обещанные пироги, но и прочая снедь и закусь. Не было за столом только хозяйской дочки, которая, как сказала Дарья Степановна, гостевала у своей подруги.
И тогда только Зиновий понял, что позвали его в гости неспроста, а чтобы основательнее с ним познакомиться, разобраться, что он за человек, потому как связаны с ним какие-то серьезные семейные надежды.
И еще понял Зиновий, что нечего обманывать самого себя, не за пирогами и не за хозяйской приязнью примел он сюда, как пытался себя уверить, а пришел единственно в надежде увидеть быстроглазую Катеньку, услышать ее звонкий голосок, обменяться с ней взглядом, перекинуться словом…
Так вот и прояснилась для Зиновия обстановка и с лица, и с изнанки…
10
Первый раз в жизни Зиновий был напуган, больше того, повергнут в смятение.
«По следу Ефима направился!» — клеймил себя он сам, отлично понимая, что несправедлив к себе.
Ефим на богатство позарился, молодость свою продал за сытую, обеспеченную жизнь, а тут не в корысти дело. Оба молоды, потянуло друг к другу, что в этом постыдного?
А Мария? Светлые мечты и надежды? Вот, только что мечты… Промелькнула мечта и исчезла… и нет ее… и ничего не было, и никогда не будет…
И здесь ничего не будет… Нет у него права на спокойную и безмятежную жизнь. Да и тошно ему от этой безмятежной жизни. Тягостно, что проходит день за днем без настоящего дела. Нет, он сам выбрал себе дорогу. И с этой дороги ему не свернуть… А тянуть за собой эту ясноглазую девочку… сломать жизнь ей, всей их семье… Нет, о такой подлости даже и помыслить стыдно…
Твердо решил, окончательно. Но как представил, что надо уходить, да что там уходить, бежать надо! Бежать и прятаться от этих простых, хороших людей, доверчиво встретивших его, как родного… как подумал только об этом, тошно и горько стало, глаза бы не глядели на белый свет…
Помощь пришла со стороны, откуда и не ждал.
Вызвали в канцелярию коломенского исправника и приказали в двадцать четыре часа покинуть Коломну. И вручили предписание следовать в город Калугу.
Что? Почему? Неизвестно. И только получив некоторую мзду, писарь приоткрыл завесу. На казенном Коломенском заводе прошли по цехам противозаконные сборища. И приказано было всех состоящих под гласным надзором полиции выслать из города.
Так началась для Зиновия Литвина полоса скитаний, о которой значительно позднее сам он так написал в своей автобиографии;
«Начался надзор полиции. Коломна, затем Калуга, затем Тамбов и дальше, а затем полулегально работаю в Москве у Густава Листа… Перебрался в Петербург, и, о ужас,
большинство моих приятелей… стали кто экономистами, кто зубатовцами. Ухо пришлось держать востро. Устраиваюсь на работу у Путилова… И пошли кружки и… затем тюрьма. Меня посадили в Петропавловку, две недели спустя перевели в Кресты и оттуда в предварилку. Почти год тянулась эта отсидка… Как больной, благодаря хлопотам «невест», отправлен в Тифлис под надзор полиции. Там были туляки, инженер Рябинин и М.И. Калинин, работавший токарем в железнодорожных мастерских.Одновременно с моим прибытием в Тифлисе появилась нелегальная литература, и «Рабочая мысль», и кое-что другое, были арестованы многие поднадзорные, М.И. Калинин и я. Просидели около пяти месяцев в Метехи. Выслали в Тамбов, а оттуда на родину, где оказалось предписание сдать в солдаты и направить в Туркестан, в распоряжение генерал-губернатора, который отправляет в Термез, в крепость, в стрелки».
Глава девятая СОЛДАТЧИНА
1
— Как стоишь, чучело! Брюхо подбери! — рявкнул унтер и рванулся было к Зиновию.
Не миновать бы увесистой зуботычины, не вступись случившийся на плацу молоденький подпоручик.
— Он же болен, — сказал подпоручик унтеру. — Неужели не видишь, едва на ногах стоит.
— Все они больны, когда с них службу требуют, — с сердцем возразил унтер. — А когда бунтовать супротив власти, они не больны!
— Отправь его в лазарет. Немедленно! — приказал подпоручик.
— Зря вы, ваше благородие, всякой сволочи потачку даете, — еще более сердито возразил унтер.
— Почему солдата, боевого товарища своего, обзываешь сволочью? — строго спросил подпоручик.
— Потому как есть зараза! — убежденно ответил унтер. — Вы, ваше благородие, спросите писаря, он вам расскажет, в каких только тюрьмах не содержался…
Подпоручик несколько смутился, но все же оставил за собою последнее слово:
— Все равно. Какие бы вины за ним ни значились, если доверено оружие, он уже не бунтовщик, а солдат. Понял? А сейчас отправь его в лазарет.
— Марш в казарму! — приказал унтер Зиновию, застывшему по команде «смирно». — Оружие почисть, сдай отделенному!
Зиновий сделал «налево кругом», взял винтовку «на плечо» и, собрав последние остатки сил, двинулся строевым шагом по направлению к казарме.
Подпоручик окинул взглядом приземистую фигуру унтера, на миг задержался на пергаментно-желтом лице и поблескивающих словно из расщелины, узких, слегка раскосых глазах.
«Экое, право, злобное существо… Все равно доконает человека»…
Подпоручик был несправедлив к унтеру. Унтер преданно исполнял службу. Сам начальник бригады вызвал к себе, самолично наставлял: прислали в крепость опасного бунтовщика, по всем тюрьмам прошел. Определяю к тебе во взвод, Истигнеев. Надеюсь на тебя, не проворонишь, пресечешь заразу.
Истигнеев не проворонит. Ежели ему такое доверие, он оправдает. Заразу под корень выведет… Уже вывел бы, кабы не их благородие. Не соображают по молодости… Скажут тоже: твой боевой товарищ! Нашли товарища. Этому ухорезу товарищ тамбовский волк!