Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

Двухэтажный, обшитый когда-то крашеным, теперь выцветшим тесом, флигель укрылся в глубине просторного двора. Протоптанная в снегу тропа вела к входу.

— Заходи, — пригласила Мария.

— Может быть, мне лучше подождать здесь? — спросила Наташа.

— Вот еще, стоять на морозе, заходи.

И, отворив обитую пегим войлоком дверь, пропустила Наташу в дом.

После яркого дневного света длинный коридор показался совсем темным, и Наташа с опаской остановилась у самого порога. Когда глаза несколько попривыкли, рассмотрела жестяной умывальник, подвешенный на вбитом в стену крюке, и под ним шайку, наполовину заполненную водой, а дальше два ряда узких дверей по обе стороны коридора.

Мария постучала в соседнюю с умывальником дверь.

— Кто там? Входи, — послышался из-за двери густой мужской голос.

Мария приоткрыла дверь, заглянула в комнату.

— Я не одна.

— Входи все, сколь есть.

— Входи, Наталья, — сказала Мария и, распахнув дверь, пропустила ее.

Сидевший на небрежно заправленной кровати худощавый молодой мужчина с расчесанными на косой пробор светлыми волосами поднялся неторопливо.

— Это моя новая подруга, Натальей зовут, — представила ее Мария.

— Тоже дружинница? — спросил мужчина довольно хмуро.

Мария коснулась губ кончиком пальца и с усмешкой возразила:

— Баб в дружинники покудова еще не берут. Модистка она, шляпница. И вообще по нарядам мастерица.

Наташа сразу даже и не поняла, с какой стати наделили ее такой профессией.

— Я чего зашла, Тимофей, — продолжала Мария. — На работу не ходи. Все забастовали.

— Все мне не указ, — совсем уже хмуро возразил Тимофей. — Я сроду не бастовал и сейчас не буду.

— Да пойми ты, все ушли из цехов. Ворота на замке.

— Это… стало быть, и завтра не работать, — сообразил наконец Тимофей.

— И послезавтра, и после послезавтра.

— А ты почему знаешь?

— На собрании объявили.

— Не таскалась бы ты лучше по этим собраниям, — с сердцем вымолвил Тимофей.

— А вот это не твоего ума дело, — резко бросила Мария и круто повернулась к двери: — Пошли, Наталья.

— Я тогда, однако, в деревню съезжу, ежели эта неделя нерабочая, чего мне здесь околачиваться, — сказал Тимофей. — Съезжу дня на два либо на три.

— По мне хоть навовсе уезжай, — сердито ответила Мария и даже дверью хлопнула…

— А ты, я вижу, куда как строга с мужем, — сказала Наташа, когда они вышли за ворота.

— Какой он мне муж! — Мария даже помрачнела и в сердцах махнула рукой.

— А кто же?

— Хахаль, — резко ответила Мария.

Ио Наташа словно не заметила ее резкости, спросила спокойно:

— А почему?

— Что почему?

— Ты такая… красивая, если бы захотела, разве не могла бы семью завести?

— Семью… — Мария пристально посмотрела на нее, сдвинув брови. — Нагляделась я на эти семьи. Та же каторга. Обложится ребятишками, потом день на фабрике, ночь у корыта. Да еще благоверный синяков наставит…

— А твой не дерется?

— А он мой до первого замаха. Он это понимает. Что он мне? Повернулась и пошла. Это, ежели повенчаны, тогда уж терпи.

— Однако все стремятся замуж.

— Дуры, потому и стремятся, — отрезала Мария. А после недолгого молчания спросила: — Сама-то замужем?

— Еще не успела, — отшутилась Наташа.

— Отчего же? Ты вон какая глазастая, да еще и ученая. Ты, какой тебе поглянется, такого и отхватишь.

— Да вот… — и Наташа грустно улыбнулась, — как-то все не до этого…

— Ладно уж, не прикидывайся, — Мария хихикнула. — Я на этот счет приметливая. Сразу разглядела, как вы с нашим командиром друг на друга смотрите. Да ты не смущайся. Я ведь не в укор. Он мужчина представительный и самостоятельный… — И, помолчав, сказала неожиданно: — Мне бы такого…

Когда пришли в Грузины и отыскали дом, где остановилась Наташа, она пригласила новую свою подругу согреться чашечкой чая. Мария, нисколько не жеманясь, приняла приглашение.

Полутемная арка вывела их в тесно застроенный двор. Три очень схожих между собой двухэтажных каменных флигеля заполняли его.

— Вроде бы этот, — сказала Наташа. Подошла поближе, пригляделась к входной двери и уже решительно произнесла: — Этот!

Пока поднимались по деревянной поскрипывающей лестнице на второй этаж, Мария спросила:

— Не обозналась?

— Нет. Ручка на двери со щербинкой, — объяснила Наташа.

Комнатка, куда они вошли, крохотная, узенькая, едва протиснуться мимо койки, стоящей у стены, с маленьким окошечком, приподнятым высоко от пола, больше годилась бы для чулана: да таковым, наверно, и было ее изначальное предназначение.

— Ну и хоромы тебе сыскали, — сказала Мария.

— Не век тут жить, — отшутилась Наташа.

Достала из горки объемистый пузатый чайник с голубыми цветочками по крутым бокам и скрылась за дверью. Довольно быстро вернулась, и началось чаепитие. Наташа, налив Марии чаю, хотела бросить в чашку несколько кусочков сахара.

Но Мария перехватила ее руку.

— Баловство! — сказала она неодобрительно. — Да, вприкуску-то слаще… А вот чай хорош, густой…

— С детства привыкла, — сказала Наташа. — У нас в Сибири всегда крепкий чай заваривают.

— А ты откуда из Сибири? — полюбопытствовала Мария.

— Из Омска…

И дальше слово за слово разговорились по душам.

Мария Козырева поведала, как росла сиротой в деревне у чужих людей, как убежала в Москву, поступила в услужение, потом подросла и стал ее караулить по углам хозяйский сын-гимназист. Пришлось уйти от хозяев, хоть уходить и неохота было, хорошие были хозяева. Поступила на Прохоровскую фабрику, сошлась с Тимофеем и живет хоть и сытно и нарядно (Тимофей подмастером работает, жалованье хорошее, и на нее не скупится), а все равно тоскливо. Вот теперь только, как начались митинги и собрания, а потом и забастовку объявили, повеселела жизнь…

В свою очередь узнала о Наташиной судьбе. И немало подивилась услышанному.

Наташа — не чета ей. Родилась и выросла в состоятельной семье. Отец — священник. Да не в какой-нибудь захудалой сельской церквушке, а в городском соборе… А Наташа пошла по другой дорожке. Еще когда училась в Питере, участвовала в рабочих кружках. И в Москву приехала поэтому же…

Почему именно в Москву приехала, не сказала Наташа. А Мария не стала допытываться. Чего спрашивать, когда и так все ясно…