Башня времен. Заброска в советское детство

Ух ты, едва не кричал про себя Жека, автобус с «носиком»! Ух ты, урна-пингвин! Ух ты, велик «Салют»! Пацан грызёт заварной крем в пачке. «Слава КПСС» над зданием. Икарус-гармошка. Ух ты, ух ты, ух ты…

А ещё люди, много разных людей. Но они, пожалуй, были такие же, как сейчас, десятилетия спустя, только одеты по-другому и не втыкали в телефоны.

В общем Жека смотрел и смотрел вокруг и жадно пил окружающий мир глазами.

Пить, однако, хотелось не только метафорически. Возле крыльца гастронома блестел железом автомат с газировкой, но монет у Жеки не было. Он перетряхнул карман: точно, копеек не было. Был только тот самый бумажный рубль, смятый носовой платок и ключ от тёти-Олиной квартиры. Говорили, что если как следует врезать по автомату кулаком, что-то в его металлическом нутре сработает и стоившая одну копейку газированная вода нальётся бесплатно. Но Жека этого проверять не стал, да и пить из общего стакана, кое-как вымытого сомнительными тонкими струйками, его не прельщало — ну его нафиг, такой коллективизм.

Зато он обнаружил во дворе пятиэтажки большой и живописный кран-колонку и, поработав рычагом, напился не сказать чтобы вкусной, зато прохладной водопроводной воды.

Напившись, посидел ещё на лавке и направился к гастроному. Постоял снаружи, разглядывая в витрине невысокого белобрысого пацанчика в футболке и шортах — своё отражение. Потом зашёл внутрь и, поглазев на ряды бычков в томате, вязанки бубликов и трёхлитровики с берёзовым соком, купил-таки пломбир и ещё шоколадное «моржо по пятнадцать». Поедая их за металлическим столиком в том же дворе с колонкой, Жека опасался, что по закону подлости его вернут в будущее именно сейчас, обломав кайф, но этого не случилось.

Мороженое было классным, тут и обсуждать нечего. Сейчас такое… да тоже делают, наверное — просто места надо знать.

Не вернули Жеку в будущее ни через полчаса, не через час. Он уже устал бродить, перебегая от одной тени к другой, да и впечатления, честно говоря, несколько притупились. Хотелось на диван: встал-то Жека ни свет ни заря — в смысле, у себя, в будущем, — целый день колесил по городу и пригороду, а потом ещё вот это всё.

Он купил в будке трёхкопеечный билет и минут через двадцать запрыгнул в подкативший дребезжащий красный трамвай, память подсказала нужный номер.

Глава 4

Уютная и прохладная квартира встретила Жеку тишиной — тётя Оля была на работе.

В прихожей висело на стене овальное зеркало в раме, и Жека залип там минут на десять. Он всё смотрел и смотрел на мальчишку с выгоревшими волосами и облупленным носом, и голова покруживалась от ощущения нереальности происходящего.

На кухне, накрытая миской, обнаружилась тарелка с вкуснейшими тёти-Олиными пирожками с картошкой. Жека положил на тарелку парочку, поискал глазами микроволновку, потом дошло, посмеялся. Разогрел пирожки в сковороде на газовой плите, отыскал в холодильнике майонез в банке, помазал чуть-чуть сверху — тётя Оля такому, наверное, удивилась бы. Употреблять майонез со всем подряд, хоть просто мазать на хлеб, Жеку научили в институтском общежитии, и он перестал так делать совсем недавно, когда понял, что разговоры про холестерин и всё такое прочее, наверное, возникли не на пустом месте.

Поев, Жека прошёлся по комнатам, посмотрел, потрогал: проигрыватель «Радиотехника» с пластмассовой прозрачной крышкой, колонки на полочке, рядом стопки пластинок: с десяток каких-то канувших в безвестность ВИА и певцов с певицами, отдельно — Окуджава и Высоцкий. Чёрно-белый телек, этажерка с журналами «Работница» и «Крестьянка». Советский шифоньер древесной расцветки, светло-коричневые полоски на тёмном. Как раз шифоньером Жеку было не впечатлить, он сам расстался с таким всего лет пять назад, отвезли товарищу на дачу. В зале стоял сервант, на полках его сверкал неизбежный хрусталь, раньше так было принято, а у кого-то оно и сейчас так.

У фотографии серьёзного мужчины в рамке на полке книжного шкафа Жека задержался подольше. Небольшая бородка, ирония во взгляде. Это был дядя Дима, тёти-Олин муж, моряк дальнего плавания, Жека его не помнил — тот ушёл очень рано. Жил он широко, и причиной ухода могли быть как скоротечная онкология, так и удар ножом в пьяной драке — Жеке-ребёнку это не казалось имеющим какое-то значение, он никогда и не спрашивал, а если спрашивал, то ответ давно позабыл.

Потом Жека увидел под столом свою сумку, полез внутрь — и понял, что перебирать свои вещи у него уже нет никаких моральных сил. Тогда он пристроился на диване и почти сразу уснул.

Жека не слышал, как пришла с работы тётя Оля. Только увидел, проснувшись, что заботливо укрыт тонкой простынёй в цветочек.

В окне большой круг солнца, красный от натуги, протискивался в прорезь между небом и городским, в крышах домов, горизонтом. Уверенный, что уж во сне-то точно перенесётся обратно, теперь Жека пребывал в растерянности. Чего они, эти туманные, спрашивается, тянут?

Он сходил в туалет, потом неуверенно заглянул в комнату тёти Оли — дверь была приоткрыта. Тётя Оля сидела за письменным столом, уткнувшись в бумаги. Она, кажется, работала бухгалтером, припомнил Жека. Сейчас она что-то считала, вычислительным инструментом ей служили деревянные счёты — электрические калькуляторы тогда уже появились, но стоили как крыло от самолёта.

— О, проснулся, — лицо тёти осветилось улыбкой. — Чего дрыхнешь, не приболел? Или опять ночью читал?

— Да не, — промямлил Жека, отвечая на оба вопроса сразу.

Тётя побежала на кухню, разогрела Жеки пюре с котлетой, наложила салата, сделала чай. Посидела, посмотрела, как он ковыряется в тарелке, и отправилась в комнату работать дальше.

Из еды Жека любил в детстве две вещи: мясной салат, который позже стали называть французским именем Оливье, и сгущённое молоко, сгущёнку. Нет, можно было любить, например, конфеты «Каракум» или сухой торт «Киевский», но что толку, если видишь это всё раз в полгода. Оливье Жека уважал и теперь, особенно если он с мясом, а не с какой-то беспонтовой колбасой; дома сам себе, правда, нарезал редко — лень. А сгущёнкой как-то, ещё только начав жить один, стал объедаться как не в себя, однажды сожрал за раз чуть не целую банку — и с тех пор как отрезало.

Жека помнил, как удивлялся, что у тёти Оли этот самый мясной салат на обед едва ли не каждый день, и сгущёнка в холодильнике не переводится, хоть он и налегает на неё без особых стеснений. И только много позже до него дошло, что едва ли это было совпадение — просто тётя Оля старалась ради него.

Поев, Жека не смог вспомнить, мыл ли он тогда, в детстве, за собой посуду, относил в раковину или тупо оставлял на столе. Теперь, конечно, вымыл.

Минут пять потынявшись по залу, он отправился к тёте Оле и сказал, что пойдёт с Эдиком на пристань ловить крабов. Это было обычное дело, море-то рядом, до него идти минут пятнадцать. Отсюда, из окна третьего этажа, его, правда, видно не было, а вот с крыши — вполне, а в шторм ещё и немного слышно.

Тётя не возражала, попросила только не шляться совсем допоздна.

Идти ни к какому Эдику Жека, понятное дело, не собирался, просто решил, что прогуляться будет для него сейчас лучше всего. Да чего уж там — он просто сбежал от тёти Оли. Он не знал, как разговаривать с этой женщиной, что где-то там доживала в старости и одиночестве, а здесь сидела цветущая, моложе его настоящего на десять лет.

***

Из раскрытого окна молодой, ещё не страшный Леонтьев пел про дельтаплан, а по стремительно темнеющей улице валил к морю нарядный отдыхающий народ. Жека не стал грести против течения и направился туда же.

Ароматы духов мешались с запахом цветущей южной зелени, этот букет был сладким и горьким одновременно. Небо только начинало терять светлые тона, а по углам и под деревьями уже вовсю густели сумерки. Над клумбами кто-то летал, кружил, зависал на месте, наводя на мысли о колибри, но Жека ещё в детстве выяснил: если проследить за этим летуном достаточно долго, он устанет носиться и зависать в воздухе, присядет на стебель, и окажется, что это не маленькая тропическая птичка, а продолговатое и несимпатичное местное жучило.