Базельские колокола

Фернан бросился на помощь Меркюро. Он заговорил о музыке. Катерина подобрела. Подполковник расцвёл. Его даже в жар бросило: весь вечер он дрожал, как бы разговор не зашёл о деле Бонно.

II

Когда господин Симонидзе приехал в Париж на Всемирную выставку в 1900 году, он был очень недоволен, застав жену и дочерей в двух комнатах какого-то пансиона в Латинском квартале. Сын хозяев пансиона ухаживал за Еленой. А может быть, глаза Катерины смягчили сердце отцовского кошелька.

И госпожа Симонидзе перекочевала с дочками в небольшую квартиру на улице Блез-Дегофф, около Монпарнасского вокзала. Мебель пришлось покупать в рассрочку у Дюфаэля, так как щедрые дары мужа все пошли на уплату долгов. То, что он помесячно посылал семье, было негусто, и главное — приходили эти деньги до ужаса нерегулярно.

К этому времени госпоже Симонидзе исполнилось, или перевалило, за сорок, и она была уже старой женщиной. Седые волосы, которые несколько лет так её украшали, что она ими дерзко кокетничала, в один прекрасный день перестали противоречить лицу. Она похудела, а кожа к этому была неприспособлена. Вот каким образом в семье многое переменилось и пришлось ограничиться отцовской помощью.

Когда же госпожа Симонидзе бросила Тифлис и мужа? Катерина этого не помнит, — но по рассказам матери, по воспоминаниям Елены, выходило, что там ещё средние века, женщины живут в неведении и рабстве, а господин Симонидзе пил, бил жену и к концу обеда пускался в пляс.

Госпожа Симонидзе была красивее дочерей. Из года в год она появлялась в Интерлакене, в Баден-Бадене, в Ницце, во Флоренции, окружённая шумом успеха и роскошью. Комнаты гостиниц, в которых Катерина чувствовала себя как дома, будь то Париж или берег Бодензе, всегда были полны цветов. Повсюду, на северное побережье, на склоны Везувия, их сопровождала горничная. Она смотрела за девочками, когда за матерью приезжали знакомые, и та уходила нарядная, с открытыми плечами — прославленными плечами — на какие-то таинственные праздники, которые снились детям во сне.

На туалете матери всегда стояла фотография бледного юноши. Куда бы они ни приезжали, прежде всего из чемоданов вынимали и ставили на туалет фотографию. Катерина никогда не видела этого человека. Госпожа Симонидзе ей только объяснила, что это Григорий, герой. Елена утверждала, что она его помнит, что Григорий устраивал матери сцены. Когда матери не было дома, шестилетняя Катерина подолгу смотрела на его прекрасное лицо. Елена её как-то застала за этим занятием. И вот почему Катерина начала ненавидеть сестру.

Два раза в год они обязательно ездили в Париж, чего бы это ни стоило, как бы приятно ни проходило время. И даже, если вечером, в саду гостиницы, молодые люди грозили покончить с собой, а Елена закатывала истерики, потому что у неё появились подруги, с которыми, как знать, она, может быть, никогда больше не встретится, госпожа Симонидзе ехала в Париж заказывать туалеты у Ворта. Всегда у Ворта, только у него.

Госпожа Симонидзе была окружена ореолом страстей. Сколько Катерина видела с матерью мужчин! Они посылали цветы, возили в театр и все одинаково смотрели на неё. Некоторые следовали за ней из Изолы-Беллы в Остенде. Другие как бы составляли неотделимую часть пейзажа, и, уезжая, она рвала связь с ними, точно старые письма. Молодые бездельники, бледневшие от одного её взгляда. Старые дипломаты, боровшиеся с возрастом не менее усердно, чем они занимались делами своей страны. Офицеры австрийские или английские, дельцы всех частей света и даже египетский принц, с которым они ездили по Итальянской Ривьере.

Потом Елену отдали в монастырь, где-то около Сан-Ремо, учиться, и она подружилась там с девочками до того богатыми, что трудно поверить. Катерина осталась возле материнской юбки, как котёнок, совсем одна с фотографией Григория.

В Швейцарии госпожа Симонидзе иногда встречалась с соотечественниками или по крайней мере с русскими, которых она знала ещё в России. Люди эти обычно были совсем непохожи на её европейских друзей. Студенты, профессора, врачи. Люди серьёзные, неважно одетые, пылкие. Они вели длинные разговоры, и Катерина, послушно сидя в углу, старалась понять, в чём дело: они употребляли много русских слов, которых она не знала. На госпожу Симонидзе после этих разговоров нападала тоска, она двое суток никого видеть не хотела! Потом вдруг случалась хорошая погода. Один из виттельбахских князей, который за ней ухаживал, заезжал на шарабане и просил больше не дуться. Фотография Григория и девочка оставались одни в комнате отеля. Раз как-то гости заговорили о нём. Господин в очках, может быть, спрашивал у мамы, где Григорий, или что-то в этом роде. Но Катерина отлично видела, что мама плакала.

Госпожа Симонидзе не верила в бога. Она рассказывала Катерине, как попы обманывают народ и что в России командует ими царь, а царь этот что-то вроде идиота, самый богатый идиот на свете и необычайно грубая скотина. И в доказательство того, что бога нет, она говорила, что вот ведь революционерам никак не удаётся убить этого царя, как они убили его предшественника. Катерина всегда просила, чтобы мать рассказала ей ещё раз про то, как умер Александр II. Как царь возвращался с парада и как нигилисты ждали его на разных улицах, потому что неизвестно было, по какой он поедет. Петербург — это город с каналами. Катерина была в Венеции и Брюгге; и она представляла себе всю сцену: как едет императорская карета — вечер, погода замечательная — на козлах рядом с кучером сидит казак, а тиран одет в офицерскую форму сапёра, и вдоль набережной стоят аристократические особняки. Невольно она представляет себе того молодого крестьянина, — который внезапно выскакивает и бросает под ноги лошадей бомбу, — похожим на Григория. Бомба разорвалась с невероятным шумом. Тиран — невредим, он вылез из разлетевшейся в щепы кареты и стоит на снегу, ещё твёрдом под февральским солнцем, но кучер, казак, прохожие, лошади — убиты. И человека, который бросил бомбу, потащили к нему еле живого, избитого полицией. Катерина холодела, потому что жандармы били Григория, царь задавал вопросы Григорию. Царь садится в сани, кто-то спрашивает, не ранен ли он. «Благодарение богу, — нет!» — отвечает он. Но в эту минуту появляется ещё один крестьянин: «Рано благодаришь бога!» Он тоже похож на Григория. Может быть, именно это он, а первый был его брат. Как ловко он бросил бомбу под самые ноги императора! Ударил гром, и на всём свете стало темно: вздрогнули дворянские дома, лопнули оконные стёкла, и, когда дым рассеивается, Александр, прислонившись к парапету канала, ещё стоит на ногах, но он весь в крови и вокруг него лежат трупы — символ его царствования, а возле раненых алеет снег. И царь говорит: «Мне холодно».

Пятеро мужчин и одна женщина! Государя поджидали пятеро мужчин и одна женщина, они стояли на улице с бомбами; они знали, что, отнимая жизнь у царя, они отдают свою жизнь. Как билось их сердце, когда после первой бомбы Александр оказался цел и невредим, а рядом с ним упал мясник, нёсший корзину на голове. А дни перед покушением! Женщину звали Перовской. Она была в положении. Её не повесили вместе с остальными: сначала пусть родит ребёнка, из которого со временем сделают царского солдата. Когда ребёнок родился, Александр III велел повесить Перовскую.

Госпожа Симонидзе с необычайной нежностью произносила имя Перовской. Но Катерина думала только о пяти мужчинах, которые все пятеро были для неё Григорием.

Когда, во время каникул, к ним в Вевей приехала Елена, она была совсем не такая, как прежде, и больше не разговаривала с Катериной, теперь уже слишком для неё маленькой. В монастыре она стала очень набожной, и госпожа Симонидзе была недовольна. Но Елена упорно носила образок на шее и вечером бесконечно долго молилась. Катерина с ужасом смотрела, как она кривляется: значит, сестра теперь слушается царя, она перешла в лагерь тех, которые вешают Григория.

Елена училась в монастыре играть на рояле и петь. Катерина ей завидовала, она обожала музыку. Она просила мать, чтобы и ей тоже давали уроки музыки, но они так много путешествовали, что это было трудно осуществить. Кстати, она ещё мала. Да и вообще госпожа Симонидзе, которая втайне больше любила Елену, была уверена, что у Катерины нет никаких способностей к музыке. Что касается пения, то голос вредно слишком рано развивать.

По правде сказать, Катерина уже тогда начинала чувствовать, кому мать отдаёт предпочтение. Она от этого страдала. Несмотря на то, что монастырь противоречил всем её принципам, госпожа Симонидзе, ни минуты не сомневаясь, отдала туда старшую дочь, ибо её желание создать дочери блестящее положение было так же велико, как и любовь к ней, к ней одной. Елена была так хороша! Надо, чтобы когда-нибудь ей досталось всё — драгоценности, кружева, роскошь. Всё то, что госпожа Симонидзе — она это знала — могла сохранить только ещё на несколько лет.

И что безвозвратно ушло из-за мелочи, из-за нескольких морщин, из-за кожи, которая в один прекрасный день не смогла приспособиться.

III

Катерине было восемь лет, когда мать сняла в Париже меблированную квартиру, последний этап её великолепия. Катерина не задумывалась, кто такой в сущности господин Дерис, но она терпеть не могла его усов, когда он её целовал.

Господин Дерис чувствовал себя глубоко несчастным, когда, случалось, госпожа Симонидзе начинала попрекать его тем, что у него столько денег и скаковая конюшня. Катерина играла среди пуфов и мебели чёрного дерева с полдюжиной кукол, которых ей надарил господин Дерис и которым она со страстной несправедливостью предпочитала какую-то китаянку из папье-маше, купленную матерью на Бульварах, в палатках, под Новый год.