Бедный негр
Шрифт:
Самора, несомненно, был предводителем, убежденным в справедливости и правоте того дела, за которое боролся, хотя он и не вникал в его сущность. Он владел полководческим даром, чего никак не желали признать чванливые заправилы Военно-инженерной академии, он обладал даром увлекать за собой народные массы и поистине железной волей, столь необходимой для того, чтобы сплотить в одно крепкое ядро бесчисленное множество анархистских отрядов. В то же время он был лишен творческих способностей, какими мог обладать только высоко просвещенный политический деятель, человек твердых убеждений, прочных как шпага, которую Самора сжимал в своей руке. Но даже при таких недостатках он стал признанным вождем народного
Движение федералистов пустило глубокие корни на каждой пяди венесуэльской земли, и, даже если бы повергли в прах одного за другим всех тех, в ком народ видел своих вождей, разбили бы и уничтожили мятежные отряды, они, несмотря ни на что, тут же возникали бы вновь, пусть еще никем не возглавленные, но от этого не менее упорные в своей жестокой борьбе. Разгневанной фурии мятежа отрубали голову, но тогда у нее вырастали могучие руки, которые рушили на своем пути все, что еще оставалось на венесуэльской земле.
Городок словно вымер: на улице ни души, все двери на запоре. Зловещий свет палящего тусклого солнца едва пробивался сквозь удушливую завесу едкого дыма; с объятых пожаром саванн летели и падали на крыши домов и тротуары мириады искр, которые подхватывал и кружил обжигающе знойный ветер. Над городом нависла жуткая тишина, тоскливое безмолвие, предчувствие близкой катастрофы, идущей следом за пожарами.
Только что прозвучал сигнал трубы, он раздавался все ближе и ближе: это эскадрон правительственных драгун, который, заняв позицию на одном краю главной улицы, ожидал атаки кавалерийского отряда федералистов, наступавших с другого конца города. Отряд не решился завязать бой в окрестной саванне, кони страшно устали и едва держались на ногах, и привыкший воевать в долинах неприятель легко мог бы окружить их в открытом поле; кроме того, местные жители отказали федералистам и не дали им свежих лошадей, вот почему разгневанный командир поклялся отомстить горожанам, развязав бой на улице городка, из которого некуда убежать — вся саванна объята огнем.
Все двери в домах заперты и заставлены скарбом — и те, что выходят на улицу, и те, что ведут из комнаты в комнату, где перед образами святых молятся женщины, дрожащие от страха дети цепляются за их подолы, мужчины, которым не удалось бежать из города — в основном это старики, — угрюмо ходят из угла в угол, мрачно понурив голову и заложив руки за спину. Страх за попавшую в беду семью заглушает страх за себя.
В одном из домов на окраине городка какой-то мальчуган высунулся в окно и смотрит на улицу; охваченная горем мать не заметила, как он отлучился от нее.
Гнетущая тишина на улице нарушается лишь ржанием драгунских коней, позвякиванием уздечек и удил, лязгом ударяющихся друг о друга пик да отрывистыми фразами, которыми перебрасываются между собой время от времени бледные от напряжения всадники. Мальчик разглядывает молодого драгуна: редкий темный пушок поднялся на его побелевшем от страха лице, широко раскрытые глаза напряженно всматриваются в противоположную сторону безлюдной улицы. Он почти такой же ребенок, как тот, что разглядывает его из окна, и сердце городского мальчугана полнится жаркой симпатией к юному драгуну и беспредельной тоской.
Вдруг у заставы городка снова раздается сигнал трубы.
— Смирно! — несется приказ командира эскадрона.
Драгуны застывают в стременах с пиками наизготовку; мальчуган видит из окна, что одна пика колышется выше других.
Раздается топот скачущих коней, и эскадрон драгун, застыв, ждет приближающегося
неприятеля.— Пики наперевес! — звучит команда.
Несется лавина смерти.
И тут же раздаются зловеще-спокойные слова:
— Да их, ребята, не так уж много, как мы думали. Бой, видно, будет не слишком трудный. Вперед, на врага!
Храпят пущенные в галоп кони, и среди столбов пыли эскадрон драгун кидается навстречу федералистам.
Осаженные кони сталкиваются грудью, и в дикой невообразимой толчее тонут крики и брань сражающихся: в дело вступила смерть, словно зубами лязгает она саблями и пиками, вонзая их в окровавленные тела. Все это происходит среди зловещей тишины, которая нависла над обезлюдевшим городком.
Тут и там падают сраженные в бою воины, хрипя в предсмертных муках, и вот уже драгуны начинают отступать, теснимые лавиной федералистов.
Бой уже идет под самыми окнами домика, из которого за ним наблюдает мальчуган: он видит, как железо вонзается в живое человеческое тело, и как ручьями льется человеческая кровь, и как жутко белеют лица солдат. Он не слышит шума сражения — все кругом окутано леденящим душу безмолвием, словно люди и кони — бесплотные тени, беснующиеся в чудовищном кошмаре.
Мальчуган смотрит во все глаза. Он видит перед собой только одно лицо, бледное лицо воина-ребенка, искаженное страхом и взмокшее от пота. Он тут, совсем рядом, в двух шагах от окошка…
Мальчуган не заметил, как пика вонзилась юному воину в грудь и как фонтаном брызнула кровь, — он лишь увидел глаза, полные слез, и смешные пузыри, которые тот пустил, как малыш, что собирается зареветь…
Наконец мать заметила отсутствие сына и бросилась разыскивать его по всему дому. Она нашла сына у окна, он был недвижен, как тот, что лежал на тротуаре с искаженным лицом и вылезшими из орбит глазами.
Мать схватила сына на руки, стала трясти и звать его, но он оцепенело продолжал смотреть на бой чудовищных призраков, обагренных кровью, и на смешные пузыри, которые пускал пронзенный пикой безусый драгун.
Придя в себя и обретя дар речи, мальчик лишь пробормотал:
— Как тихо, как тихо! — И эти слова он повторял весь день.
В другом селении только что пронеслась беспокойная весть о приближении федералистов, разбитых правительственными войсками. Все население оцепенело от страха. Мужчины попрятались в окрестных лесах, и в домах остались одни женщины, дети и немощные старики, которым не под силу куда-либо бежать. Лавочник закрыл и забаррикадировал двери в лавку, и только кабачок в нижнем квартале, принадлежащий Мануэле Фуэнтес, продолжал оставаться открытым.
Мануэла, красавица метиска, еще молодая женщина, мать пятерых детей, старшему из которых, Мануэлю, стукнуло уже двенадцать лет, недавно потеряла мужа на войне. Это смелая женщина, она умеет ладить с солдатами, заходящими в кабачок, оставшийся на ее попечении после смерти мужа. По хозяйству ей помогает Мануэлито, единственный мужчина в доме.
— К чему запирать двери, — говорила Мануэла, — если солдаты могут вышибить их, когда им только вздумается? А когда они увидят, что кабачок открыт и здесь не пожалеют для них вина, в котором они могут утопить свой страх, и всегда дадут им сыра, может, тогда они больше станут нас уважать. Вора покорми да приголубь.