Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

ЯН И МАТЬ

Истомилась, слез горючих пролила ты речку. Что ж, постой под образами да затепли свечку: Может, свет тот слабый Яну и прибавит силы… Восковой ребенка облик свечка осветила. Тает воск свечи, и тихо капельки стекают, На глазах запавших Яна слезы проступают. Свечка светит, свечка гаснет, свечка догорает, И в простой убогой хате мальчик умирает. Ой, не вечно светит свечка, нет, не век гореть ей — Догорит она, исчезнет, как и всё на свете! <1911>

«Сердце ноет, грудь сжимается от боли…»

Сердце ноет, грудь сжимается от боли,— Ой, пойду из тесной хаты в чисто поле. В чистом поле ветер веет-повевает — Уходи ты прочь, тоска моя немая! Голос бы мне звонкий соловьиный, Чтобы в песнях вылил я кручину, Чтоб ее развеял буйный ветер, Чтоб ее я никогда не встретил! 1911

ВЕЧЕР

Месяц полный встал на небе, Низко над равниной, Блещет, круглый, красно-желтый, Будто глаз совиный. Тяжело, с жужжаньем тихим, Майский жук летает; Про любовь, про расставанье Кто-то запевает. Голос полем прокатился И в бору отдался: «Ой, не высохла ль криничка, Где голубь купался?» И тоской тревожат сердце Отголоски грустной Деревенской нашей песни, Песни белорусской… <1911>

СТАРАЯ БЕЛАРУСЬ

ЛЕТОПИСЕЦ

Усё прайшло, мінула, Як і не было, У капцах паснула, Зеллем зарасло. Я. Купала [86]

Душой измучившись в житейских непогодах, В монастыре свои он доживает годы. Здесь тишина, покой — ни шума, ни забот; Он летопись свою четвертый пишет год, И списывает всё от слова и до слова С истлевших грамот он про судьбы Могилева, Про добрые его и темные дела. Так с горечи цветов усердная пчела Собрать умеет мед в заботе повсечасной, И виденному он — свидетель беспристрастный. Всё, что вершилось здесь в минувшие года, О чем здесь думали и спорили тогда, За что вели борьбу и веру как хранили,— Потомки всё прочтут, очистив труд от пыли. То, что забудется, с водою уплывет,— Вдруг в памяти людей возникнет, оживет, Когда найдут его нехитрое писанье Про жизнь далекую, про давние деянья… Так море синее приносит к нам с волной Бутылку на берег, облитую смолой, Всю в тине, в ракушках бесчисленных. Немало Она была в воде и многое встречала. Бутылку рыбаки поднимут, разобьют И в ней, как водится, письмо они найдут. Обычай есть морской: со всех окраин света Так тонущие шлют известья. В море где-то Погибли все они, и, может, сотни лет Со дней тех протекли, и их народа нет, Переменилось всё, про них уже забыли, Но, буквы, — вы теперь всё снова разбудили! Узнают люди вдруг о прадедах своих — О горе, радостях, о приключеньях их, Кому молилися, какой надеждой жили И где на дне морском их волны схоронили. 1912

86

Всё прошло, минуло, Как и не бывало, В курганах уснуло, Мхом позарастало. — Ред.

ПЕРЕПИСЧИК

На кожаном листе пред узеньким окном Строй ровных, четких букв выводит он пером И красную строку меж черными рядами Вставляет изредка; заморскими зверями, Людями, птицами, венками из цветов И многокрасочным сплетеньем завитков Он украшает сплошь — довольно есть сноровки — Свои пригожие заставки, и концовки, И заголовки все, — ведь некуда спешить! Порой привстанет он, чтоб лучше заострить Перо гусиное, и глянет: кротко солнце Столбом прозрачным шлет свой свет через оконце, И золотая пыль струится меж лучей; Вдали над белыми громадами церквей Блистают купола; проворно над крестами, Как жар горящими, проносятся кругами Стрижи веселые; а тут, вблизи окна, Малиновка поет и стукает желна. И вновь он склонится, заставку вновь выводит Неярким серебром; неслышно день проходит, Настанет скоро ночь, и первая звезда Благословит конец пригожего труда. 1912

КНИГА

Псалтырь, покрытую нежесткой бурой кожей, Я взял, чеканные застежки отомкнул, Пересмотрел ряды кириллицы пригожей И воска с ладаном приятный дух вдохнул. Прочел псалом: «Как лань к источнику стремится, Так рвется, господи, к тебе душа моя». Пахнула свежестью старинная страница, И с тихой радостью читаю книгу я. В конце ее стоит нехитрая приписка: «Для искупления грехов души своей Списал псалтырь Иван из града Волковыска В году семь тысяч сто восьмом с начала дней». 1912

СЛУЦКИЕ ТКАЧИХИ

Не видеть им родимой хаты, Не слышать деток голоса: Забрал на двор их пан богатый Ткать золотые пояса. И, опустив печально взоры, Уже забыв отрады дни, На полотне своем узоры На лад персидский ткут они. А за стеной — дороги в поле И шум черемух у окна… И думы мчатся поневоле Туда, где расцвела весна. Там ветерок веселый веет, Звенят, смеются ручейки, Там так заманчиво синеют В хлебах зеленых васильки; Там — вешний гул густого бора… Ты ткешь, безвольная рука, На месте чуждого узора Цветок родного василька. 1912, между 1914 и 1917

БЕЗНАДЕЖНОСТЬ

Скорина, доктор лекарских наук, Движенье звезд ночных на башне наблюдает. Пора! Вот из его проворных рук Целительный отвар пан писарь принимает. Испил. Глядит на перстень золотой И видит: изумруд тускнеет и мутится… И с горечью почувствовал больной, Что жизнь уж прожита и к ней не воротиться. 1913

«Тихий вечер; жар дневной спадает…»

Тихий вечер; жар дневной спадает, Веселее речка пробегает, В пруд вливаясь где-то в тростнике; Дремлет пруд в густом еще венке Верб зеленых, свежих, хоть корявых; Тина в берегах отлогих, ржавых Самотканым поясом легла; Лилиями заводь расцвела. Маленькая ласточка порою Промелькнет над самою водою, Крылышком черкнув по ней слегка И вспугнув в осоке мотылька. То вдруг окунь или язь плеснется, И вода кругами разойдется. Выползает серый уж порой На плотине полежать сырой, Там, где набок мельница скривилась, Вся истлела — как не развалилась? Почернело колесо давно, Мохом темным обросло оно. Но сегодня снова заскрипело, — Девица сюда пришла за делом, Чтоб избыть любовь-присуху ей, И стоит она с бедой своей. Опустила смуглую головку, И сердечко — слышно сквозь шнуровку — Часто бьется. Мельник, дед седой, Трижды взбрызнул ей лицо водой И, уставивши на волны очи, Приглушенным голосом бормочет: «Поклонится я тебе, царица, Чистая студеная водица. Ты течешь болотами и мхами, Желтыми сыпучими песками, Берега крутые подрываешь, Камни и деревья подмываешь И несешь их к морю-океану, К проклятому острову Буяну, Там и ветер буйный не гуляет, Солнце красное не светит, не сияет, Там не блещет ясная зарница. И уносишь ты туда, водица, Грусть-тоску с сердечка Катерины. Вот вокруг я обвожу три тына, На замок их крепко замыкаю, Ключ я в море-океан кидаю,— Как ключу со дна уж не подняться, Так тому и быть, не миноваться…» И подносит мельнику девчина Яйца и беленую холстину. 1912

«Кулигою, в бору глухом…»

Кулигою, в бору глухом, Где рядом с пашнею три хаты, Идет мужик — зипун в заплатах И шапка ветхая на нем. Старик, и кряжист и суров, Со снеговою бородою, Землей пропахший и сосною, Не сводит зорких глаз с хлебов. «А, чтоб ты сдох! Вон, по росе Брел кто-то к житу от криницы; Да вот и узкий след копытца — Олени шкодили в овсе. Ну хоть не сей! Овес и рожь — Всё вытопчут до обмолота; А тут еще напасть — болота: Ступи — и сгинешь ни за грош». В траве проходу нет от змей, Комар кружится черной тучей, Кулигу глушит бор дремучий, Нет, изведут леса людей! Не любит леший топора И насылает пущу снова, Да только есть у деда «слово», А то бы не видать добра! Между 1909 и 1912

ГОРОД

ВСТУПЛЕНИЕ

Ты — чарователь неустанный, Ты — неслабеющий магнит. В. Брюсов

Пегас однажды в переулки Свернул с проселочных дорог,— И прокатился топот гулкий, И искры взвились из-под ног. И встал в груди моей усталой Сын камня — город мой родной. Услышу я той искры жало — Стих сразу в сердце бьет волной. Между 1909 и 1912