Белые Мыши на Белом Снегу

Потом я на короткое время очнулся в кровати. Надо мной стояли шесть человек: мама, "папа", Хиля, Зиманский, толстый врач и пожилая сестра со шприцем в руках. Светился торшер, остро пахло лекарствами. Я закрыл глаза. В вену жалом вошла иголка, потекло к сердцу теплое, вязкое, и сознание вновь провалилось.

Впервые я бредил и понимал, что брежу, но никак не мог вырваться из темного квадратного кошмара, главным в котором был огромный дом с множеством одинаковых комнат и извилистых коридоров. Везде горели слабые угольные лампочки, они отражались в чьих-то глазах, и глаза, большие, немигающие, были мертвыми - передо мной лежал на столе бесполый труп с беззащитно раскинутыми руками и уродливым швом от груди до паха, грубо сметанным черными портновскими нитками. Я пил над ним чай, спокойно размешивая ложечкой сахар, а с другой стороны стола Хиля, прислонившись спиной к серой стене, сидела на кушетке и смотрела, как я пью. Откуда-то возникла моя мама с маленьким круглым подносом, на котором стояла чашка кофе и тарелочка с мягкими ромовыми бабами, обильно политыми шоколадной глазурью. "Поешь, Эля, поешь немножко..." - мама почему-то плакала, а Хиля все смотрела куда-то, и я понял, что она не видит меня, а в глазах у нее - только лампочки. Почему-то именно это было самым страшным, и я мычал: "Хи-иля...", силясь проснуться и оборвать кошмар, но появился Зиманский, веселый, белозубый, в рубашке с закатанными до локтей рукавами, и все продолжилось. В руках он держал тонкий ремень - тот самый, что у дворника. И мама, поставив поднос на стул, вдруг подошла ко мне, взяла за руку и повела, как когда-то в детстве, по бесконечно удлинившейся комнате. Я хотел вырваться, объяснить, что ни в чем на этот раз не виноват, но она лишь покачала головой и сказала укоризненно: "Ты ничем не лучше того, другого. Тот обманул ее доверие, а ты обманываешь ее надежды".

Моя жена вдруг шевельнулась, поднялась с кушетки и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. А Зиманский, стоя точно под лампочкой, ждал меня, похлопывая ремнем по ладони и улыбаясь хитро, с легкой издевкой, словно говоря: "Что, съел?".

– Хиля!
– закричал я и вынырнул, наконец.

Был день, белый, бессолнечный, мирный. Тикали часы. Кто-то маленький, теплый, живой карабкался по моей груди, норовя забраться под одеяло и издавая настойчивые, но странно успокаивающие звуки. Инстинктивно я схватил его, готовый отшвырнуть, и сразу расслабился. Котенок, белый с черными пятнами, месяцев двух от роду, смотрел на меня с детской серьезностью и мурлыкал, я чувствовал ладонью его быстро бьющееся сердечко и уютную вибрацию крохотного тела. Мы были одни в комнате. Я погладил его кончиком пальца между широко расставленными ушами, посадил на одеяло. Он деловито пошел, подняв белый хвост, выбрал место, улегся, свернулся улиткой, уснул, причмокивая.

И я уснул, на этот раз без кошмаров. Проснулся вечером, Хиля сидела надо мной с книгой, чистенькая, аккуратная, с двумя короткими хвостиками на затылке, и свободной рукой возила по краю кровати, а котенок ловил ее пальцы, лежа на простыне вверх тормашками и запрокинув маленькую голову.

– Хиля, - тихонько позвал я.

Она живо оторвалась от чтения, просияла:

– Наконец-то!.. А у нас ребеночек, смотри. Это - Ласка, высокопородная кошка модной коровьей расцветки. Зиманский купил ее на рынке за двадцать копеек.

Я взял Хилю за руку:

– Мы уже познакомились. Ты уходила куда-то? Я просыпался, но только Ласка тут была, а тебя не было...

– Хотела купить тебе яблок, - Хиля потрогала мой лоб, покачала головой.
– Плох ты был, мое золото, у тебя шестой раз в жизни случился легочный грипп. Доктор хотел тебя в инфекционное положить, да отец твой не дал. Так что сюда каждый день целая бригада ходит, врач, сестры...

– А сколько их уже - дней?
– я поманил Ласку и стал гладить ее по шерсти.

– Девять, - Хиля вздохнула.
– Жуть, а не болезнь. Ты бредил. А я даже не заразилась... Правильно говорят, что зараза к заразе не липнет...
– она вдруг низко наклонилась ко мне, зашептала.
– Слушай... тут мужик какой-то третий день ошивается на лестнице. Вроде нормальный, одет, как интеллигент, а глаза - никакие, совсем кисель... Я в магазин выхожу - он стоит на площадке, где окно. Иду назад - стоит. Отцу твоему сказала, он вышел, а мужика и след простыл! А назавтра - опять. Боюсь! Не трусиха вроде, а боюсь до ужаса!.. Кто это может быть, а?

Я попытался приподняться, сразу почувствовав ее страх, словно он был моим собственным:

– А сейчас?

– Сейчас не знаю, - она оглянулась на дверь.
– Родителей твоих нет, может, им позвонить?

– Подожди, подожди...
– сесть не получилось, и я снова рухнул на подушку.
– Ты точно уверена, что это один и тот же?..

– Что я - дура?

– Ладно, Хиля, ты пока не выходи. Который час?

– Три.

– Отец скоро приедет. А пока дверь на засов закрой и сиди тут, со мной рядом. Я не думаю, что он что-то сделает, но все-таки... Зиманскому ты говорила?

– Да ну, зачем это еще...
– Хиля поморщилась, но сквозь недовольную гримасу на ее лице вдруг проступила чернильным пятном какая-то ложь и тут же пропала.
– Не надо ему знать, что я панику развожу. Ржать будет.

– Он вообще... заходил?

– Ну, пару раз. Котенка вот принес, груши достал для тебя, только ты есть не мог... я съела.

Ласка заползла мне на шею, под самый подбородок, и улеглась там теплым пушистым воротником.

– Хороший котенок, - я погладил ее.

– Хороший, только гадит, - Хиля улыбнулась, как мне почудилось, с облегчением.
– Причем, куда попало. Маме твоей в туфли... Ругалась!.. Но я смотрю, родители твои - люди добрые, прощают ей, дурехе. Она же маленькая, и не захочешь, простишь. Я на нее ветеринарную карту уже выписала, послезавтра на прививки пойдем.

– Ложись со мной, - попросил я.
– Холодно.

На самом деле озноб у меня прошел, я просто хотел обнять ее, может быть, защитить от неведомого человека, притаившегося на лестнице. Хиля забралась под одеяло, пригрелась, положив ласковую руку мне на живот, вздохнула:

– Я по тебе соскучилась, ты где-то был... в параллельном мире. Разговариваю с тобой, а ты и не слышишь... С ложки тебя кормила.

– И я ел?
– мне стало смешно.

– А куда б ты делся?

– Слушай, а он не был похож на алкоголика?
– мысль, вспыхнувшая в мозгу, заставила меня вздрогнуть.
– Ну, мужик этот?

– На алкоголика?.. Нет, совсем не похож. Я тебе говорю - нормальный. Одет прилично, в шляпе, значок партийный... При чем тут алкоголики?

– Хиля, я тебе рассказывал про моего родного отца?

Ее тело мгновенно напряглось:

– Нет.

– Он сейчас в Санитарном - запил, когда мама его бросила. Не знаю, надолго или нет, но выглядит он ужасно, так что надолго, я думаю... У них же одна дорога: не помог Санитарный - в Карантин. И все, считай, не было человека.

Хиля приподнялась на локте и посмотрела мне в глаза:

– А раньше почему не говорил? Боялся, замуж за тебя не пойду?

– Боялся.

– Ну хорошо, а дальше-то что?

– Понимаешь, у них кто-то сбежал, мне люди в том районе рассказали, соседи... А Глеб - то есть, мой отец - вроде бы попросил кого-то разыскать мою мать. Во всяком случае, я так понял. Это неточно, но вполне возможно, что я прав.

– Зачем?
– шепотом спросила Хиля.
– Мать - зачем?

Я задумался. Нужно было как-то сказать, объяснить странную особенность отца (и мою, скорее всего, тоже), но фраза "можешь только с тем, кого любишь" казалась мне просто кощунственной, потому что следующим вопросом моей жены мог быть: "А меня ты, выходит, не любишь?". Поэтому о любви я решил не говорить вовсе.

– Там дело темное, Хиля. Мне кажется, это от обиды, он просто не смог понять, почему она с ним не осталась. Может быть, ждет, чтобы она приехала, поговорила с ним... Но ничего опасного, думаю.

– Вот именно - думаешь. Твоей матери нужно сегодня же сказать.

– Нет!
– я испугался.
– И обещай мне, что никому! Пожалуйста! Мне пришлось рыться в ее вещах, чтобы найти его адрес, я не могу... не могу...

Хиля тяжело вздохнула:

– Сложно все как... Но ты уверен, что это не опасно? Может, мы как-то... намекнем, что ли?..