Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– Правда!

– Хорошо. Тогда, как выпишут, подтвердишь те показания, которые мне дал, а не Сорокину. Лады?

– Само собой.

Был бы это нормальный пацаненок, было бы уместно отвесить дружелюбный подзатыльник. Но при лысой голове это выглядело бы оскорбительным шлепком, так что Катерина просто пожала ему ручищу на прощание, пожелав поправляться.

Выйдя в коридор, она тотчас узрела Ольгу. Девчонка с независимым видом слонялась туда-сюда по коридору, изображая, что разминает ноги, косясь при этом на дверь цукеровской палаты. Увидев Введенскую, немедленно изобразила, что страсть как интересуется санпросветбюллетенем на стене, не желает пропустить ни буковки.

Катерина, кривя губы, чтобы не улыбаться, легонько толкнула ее в бок, вполголоса приказала:

– Иди скорей. Совсем расклеился.

Ольга вскинулась, дернула головой, как норовистая кобылка:

– Да я совсем не по тому поводу! – Но, воровато оглянувшись, убедившись, что в коридоре пусто, немедленно пошмыгнула в палату.

Цукер, который успокаивал нервы, куря у окна, немедленно выкинул бычок. Но, увидев, что тревога ложная, проворчал:

– Надо ж так пугать человека. Чего изволите, между прочим? За книжкой пришли?

После такого кислого приветствия самым правильным было бы гордо развернуться и уйти. Однако оказалось, что Оля прежняя и Оля нынешняя – два разных человека, нынешняя куда менее гонористая. К тому же и вид перебинтованного Цукера, с синяками на физиономии, вызывал горячее раскаяние.

– Книжка – ничего. Можно себе оставить. Я спасибо хочу сказать.

– Так говорите.

– Так уже сказала, – лишь по привычке огрызнулась она, но немедленно поправилась: – Нет, не так. Рома, спасибо большое.

Последние три словечка Оле так удались, что Цукер растаял… хорошо, просто убрал недовольную мину и заметил уже беззлобно, хотя и двусмысленно:

– За что благодарить?

Краснея, Ольга твердо повторила:

– Спасибо.

– Ну и на здоровье. Всегда мечтал спасти кого поинтереснее. У вас все ко мне?

– Вот еще. – Ольга неловко выложила на тумбочку плитку «Серебряного ярлыка».

Цукер снова разобиделся:

– Кушайте сами. Очищайте помещение, а то, не ровен час, увидит кто.

Оля взмолилась:

– Рома, за что?! Не я же вам морду била. С чего вы такой злющий? Я от чистого сердца, в самом деле, очень вам… тебе то есть, так признательна! Честное слово! Ну Рома же!

Но Цукер был тверд, как скала. Посоветовал едко:

– Ты мне руку еще пожми. И благодарность объяви в приказе перед строем.

– Какой дурак, – вздохнула Ольга и, приблизившись, чмокнула в гладкую щеку.

– Мир?

– О, – только и сказал Цукер, поднимая было руки, – но, услышав скрип двери, опомнился и отшатнулся.

Вошла в палату старшая медсестра Пожарская, молча втащила за собой своего сына, красного, как вареный рак. Вытолкнула его на середину помещения – и без единого слова ушла, лишь напоследок показав ему кулак.

– Опять двадцать пять и за рыбу деньги, – констатировал Цукер, на всякий случай отходя от Ольги подальше. – Этот-то до меня зачем?

– Извиниться, – буркнул Пожарский, отводя глаза.

– Так давай, – подбодрил Цукер.

– Был неправ. Погорячился.

Ольга ядовито протянула:

– Молоде-э-эц! А теперь то же самое, только с более искренним раскаянием.

– Поучи еще! – прорычал Колька. – И выйди отсюда, при тебе не стану.

Она фыркнула:

– Можно подумать! – Но палату покинула, боясь, чтобы он не передумал, не попер бы в очередную дурь.

– Оля, стойте, будьте свидетелем! – взмолился Сахаров то ли в шутку, то ли всерьез.

Немного помолчали, пялясь друг на друга, как два барана. Колька наконец решительно протянул руку:

– Рома, прости. Я псих и идиотский дурак, руки-ноги мне обломать за такие дела. Не разобравшись, в драку полез.

– Да ты сильно не плачь. Были б у меня свободные клешни – неясно, кто бы извинялся, – отозвался Цукер, но руку пожал. – Ладно, понервничал, и было с чего.

Колька, покосившись на дверь – та была закрыта плотно, – вынул из-за пазухи сверток:

– На вот.

– Что это?

– Ножик твой. Я случайно подобрал.

– Иди ты! – Цукер трясущимися руками развернул платок. Выдохнул, чтобы успокоиться, осторожно, через ткань, ухватил за конец лезвия, поднес нож к глазам:

– «Швиль». Равнорукий. Не мой!!! Пожарский! – И обнял Кольку совершенно искренне.

– Да тоже подумал – нечего мильтонам его отдавать… – начал было тот, но Сахаров продолжал творить странные дела. Прыгнув к распахнутому окну, высунулся, оглушительно свистнул, заорал во всю глотку:

– Как вас там! Сергеевна! Вернитесь досюда!

И полсекунды не прошло, в палату влетела Введенская, причем спиной вперед, выпихивая обратно в коридор лишнюю публику:

– Оля, Оля, не до тебя…

Наконец плотно закрыла дверь.

– Что?! Что это?

Цукер, как знамя победы, поднял нож.

– Во! А вы не верили.

– Был нож! – взвизгнула Сергеевна. – Откуда? – Даже опомнившись, она забывала дышать, сыпала вопросами, тормошила Кольку: – Пожарский, ты? Ты, чтоб тебя, подтибрил?! Где нашел?!

Пацан отбивался:

– Да что орете-то! Там и нашел, нашарил и спрятал. Я думал – это его нож. Сапожный.

Введенская самозабвенно взвыла:

– Сапожный!

Цукер напомнил:

– И не мой! Мой в мастерской лежит, можете хоть щаз идти. На моем метка такая…

– Неважно!

– Вам не важно, а сидеть-то мне.

Она от души чмокнула его в лысину:

– По этому делу – точно не тебе, – сунула нож куда-то на плоскую грудь и была такова.

– Показились они все, что ли? – Цукер провел по щеке, по бритой голове, точно убеждаясь, что все на месте. – Слушай, что это за хамса? [482] Ше, правда следак?

– Еще какой, – подтвердил Колька, – расскажу как-нибудь, если напомнишь.

Распростились по-дружески.

482

Мелкая черноморская рыбешка.