Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– Я бы дал, – заверил Цукер, прижимая ладони к перевязанной груди, – так не бросать же несчастненькую снова в грязь. Так что руки заняты были. Упал я, значит, а он меня ногами по ребрам, по голове, точно озверел. Как не умер я – бог весть. Я и так раненный неоднократно…

Тут Сахаров скукожился, усох, щеки ввалились, того и гляди скончается без покаяния. Катерина разрешила:

– Дальше не надо, – потирая начинающие гудеть виски, уточнила: – И все это время вы были одни – бесчувственная Гладкова, ты и налетевший ненормальный Пожарский.

– Все верно понимаете.

– Ясно. – Катерина вздохнула, взяла с тумбочки Ахматову, полистала, прочла вслух: – «И всюду клевета сопутствовала мне, ее ползучий шаг я слышала во сне…» Нравятся стихи?

– Складные.

– Когда стихи складные – это хорошо, а вот когда складное, но вранье – хуже.

Сахаров с кротким видом вздохнул:

– Вам виднее.

– Не совсем. – Она чуть подалась вперед, подчеркивая, что сейчас будет интересное. – Хочешь, расскажу, как было дело?

Он заинтересовался:

– А как же. Что, было по-другому?

– Да! – радостно подтвердила Сергеевна, в свою очередь ощущая себя сказочником. – Ты, Сахаров, следуя откуда-то – явно не со станции, с дороги не видно было… ну не суть, – увидел, что на лугу, за кустами, гад напал на девчонку. Ты шасть на выручку, стащил его с нее, а он вырвался и убежал. И лишь потом увидел, что это Гладкова, а там и Пожарский подоспел.

Она совершенно не была уверена в том, что так и было. Но знала, что говорить надо четко, быстро и безапелляционно. И сработало! Роман, который сначала слушал, скаля зубы, с каждым осознанным словом увядал, меркла наглая ухмылка, и к концу сказанного Катей он уже сидел, совершенно сдувшись и повесив голову.

– Сахаро-о-ов?

– Что? – буркнул он, отворачиваясь.

Катерину осенило: «Батюшки мои! Сентиментальный жиган, любитель поэзии… да он же разобижен до смерти!»

Оставив стратегические замыслы, действуя по-женски, инстинктивно, Сергеевна вынула платок, потянувшись, аккуратно промокнула выступившие злые слезы.

– Ладно вам. – Цукер сердито шмыгнул, отвернулся.

– Если прав, если добро сделал – чего горевать? – мягко спросила она. – Правда всегда вскроется, и как это там?.. – Сергеевна открыла книжку там же, зачитала: – «И станет внятен всем ее постыдный бред, чтоб на соседа глаз не мог поднять сосед». Верно же?

– Ну хватит. – Он отобрал книгу, спрятал под подушку.

– Как угодно. – Введенская, поднявшись, сделала вид, что отправляется к двери, и, ликуя, увидела, как дернулся Цукер.

«Не торопись, Катерина. Тяни паузу и будь проще, душевнее…»

Делая вид, что передумала уходить, подошла к окну, полюбовалась на больничный двор, на котором ничего интересного не было, не оборачиваясь, спросила:

– Лет тебе сколько?

– Двадцать.

– Снова врешь.

Он снова шмыгнул носом, угрюмо признал:

– Вру. Вам-то что за дело?

– До возраста твоего – никакого. А как с гадом-то быть, Рома? – Она вернулась к кровати, села, смотрела прямо. – Был гад?

Сахаров вздохнул:

– Был. Правда ваша.

– И ты на помощь помчался.

– Был и этот грех.

– Не такой уж большой, – заверила Сергеевна. – Ну а чего ваньку валяешь, стесняешься?

Сахаров цыкнул зубом:

– Да кто поверит в этот роман? Цукер бросился спасать даму, ха!

– Я же поверила, – напомнила Катерина, – и потому очень прошу тебя про гада рассказать. Есть такое подозрение, что это убийца из Сокольников. Слыхал про такого?

– Сплетнями не интересуюсь, но слышал.

– Расскажи.

– Что?

– Что угодно. Что видел? Что бросилось в глаза? Кто его хорошо разглядел, те уже не расскажут. Из живых его толком никто не видел. Любая мелочь важна.

Помедлив, Сахаров спросил:

– Уверены, что тот, сокольнический?

– Не уверена, – призналась она, – но есть кое-какие вещи и обстоятельства… Потому не исключаю.

– Вы точно следователь? Или так, сорокинская ментовка новая? Простите…

– Ничего, это не обидно. Я следователь, и даже с Петровки.

– Разве бывают такие на Петровке?

«Лет шестнадцать, не больше, – решила Катерина, – пацан. Ну и чучело…»

Вслух успокоила:

– Бывают, бывают. Удостоверение показать?

– Да нет, верю, не надо… Тогда вот что, – он потер подбородок, – беда в том, что лица-то и я не разглядел, не всматривался, да и темно было. Но так-то он приметный: высокий, жилистый такой. Физкультурник, наверное. Я его откинул, так он ловко кувырнулся, как кошка, а потом полетел быстрее торпеды.

– Хромал?

Сахаров удивился:

– Да что вы, вовсе нет.

– О-хо-хо… а нож у него был?

Сахаров без тени колебания заверил:

– Был! Нож-то я хорошо разглядел.

– Почему? Заметный?

Тут Роман заговорил уверенно, без запинки:

– Так отменный! Сапожный нож, немецкая фирма «Швиль», равнорукий.

– Что это означает?

– То, что удобен и под левую и под правую руку. Таких в Москве нет, от силы два – один у меня в мастерской.

Инструмент Сахаров описывал куда детальнее, чем личность гада, ему неинтересную. И все-таки… не врет ли снова?

– Рома, я осматривала место. Ножа не было.

– Был нож, – настаивал Цукер, – был. Может, упер кто? Там народу много было.

– Понимаю.

Он снова расстроился:

– Не верите, так?

– Ножа не было, – повторила она, вздохнув.

– Был. Почему не верите?

– Ты Сорокину голову морочил, а почем знать, что мне не морочишь?

Рома не то что возмутился, но выразил недоумение:

– Вам-то зачем? Это одноглазый за Коленьку горой, почем мне знать, что он хочет на меня повесить? Вы-то другое дело, с Петровки, вам на местных плевать.

Катерина, вспомнив разговор с капитаном, смущенно заметила:

– Зря ты так, Сорокин и за тебя горой.

– Горой, как же. Глаз не спускает. Я сколько в завязке, а все равно жду стука в дверь. К тому же про меня и так слава идет: первый супник [481] на этой деревне. А врал – потому что зло взяло, обида: решил добро причинить – и сей секунд фраернулся. И ни слова спасибо…

Катерина с готовностью и удовольствием поблагодарила:

– Спасибо! Про нож я все поняла – если это правда.

481

Супник (одессизм) – бабник.