Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

…Сорокин, для очистки совести еще раз осмотревший место нападения на Ольгу, с особым тщанием вымеряя расстояние до ближайших зарослей глупых васильков, наткнулся на дороге на одну из самодеятельных ватаг. Да еще застал при довольно гнусном занятии: гнали девчонку, разряженную, как на танцы, и с огромными синяками под глазами. Пельмень тащил ее за руку, приговаривая нечто вроде:

– Предупреждал я тебя? Вот и не обижайся.

А сзади еще подбадривал Анчутка, то хлопая в ладоши, то прямо прутом, сорванным с куста:

– Шевели, шевели копытами, а то сейчас как дам по филею да рогам!

Еще чуть поодаль следовали безобразники постарше – трое, все помятые, но бодрые, судя по всему поправившие здоровье у пивной цистерны на станции. Гоготали, отпускали такие шутки, что у капитана уши покраснели.

Девчонка, пусть и тащилась за Пельменем и подгонялась хамом Яшкой, пыталась сохранять вид снисходительный и высокомерный, точно королева крови, ведомая плебсом на гильотину.

Сорокин скомандовал:

– А ну, стой, ать-два.

Ватага встала.

– Ба, знакомые все лица. Бутов, Онопко, Лисин. Так-то исправляетесь?

– По силам, – развязно подтвердил шорник Бутов.

– А чего сразу… – начал было вечно обиженный Онопко, недовольный тем, что получил разнос в связи с протоколом, хотя осмотрительно свинячил подальше от дома.

Лисин же отметил основное:

– Пьяных нет, гражданин капитан.

– Вы – рты свои прикрыли и в сторонку, в сторонку. Желаю прежде с молодежью поговорить.

Старшие подчинились, младшие остались. Пельмень, ничуть не смущаясь, как человек, ощущающий собственную правоту, стоял и ждал обещанного разговора. Анчутка только прут выкинул. Девчонка таращилась и хлопала глазами.

«Ничего не понял», – признался сам себе Николай Николаевич и начал с главного:

– Что происходит? Что за прилюдное аутодафе? Почему унижаете человеческое достоинство, да еще девушки?

Пельмень возмутился:

– Кто тут девушка? Вы гляньте на нее, гроб размалеванный! Как ее к пищевым продуктам допускают!

Образованный Анчутка поддержал:

– Неправильное сравнение допустили, товарищ капитан. Мы, напротив, пытаемся образумить товарища Милу, напомнить о правилах приличия, перестать оскорблять общественный порядок…

– Чем же она, позвольте узнать, его оскорбила?

– Да вы гляньте на нее, – предложил Рубцов, – что тут может быть неясно-то? Морда разрисованная, как у…

– Андрей, штрафану! – предупредил Сорокин. – Толком поясните смысл.

Андрюха принялся объяснять:

– Да просто все. Ей неоднократно говорено: хочешь морду марафетить – воля твоя, в собственной комнате и за закрытыми дверями.

– И тут мы патрулируем себе, – подхватил Яшка, – а эта несознательная Милка направляется куда-то… или откуда-то? Пес ее ведает. В раскрашенном, оскорбляющем девичье достоинство виде, к тому же во, – он, совершенно не смущаясь, обвел руками предмет своего возмущения, – прямо средь бела дня титьки наружу торчат! Да и принюхайтесь.

Он потянул своим острым носом, как бы приглашая обонять смесь духов и чего-то спиртного.

– А ей никак нельзя, она с катушек слетает.

Сорокин остановил, терпеливо уточнил вопрос:

– Ну это дела житейские, совершеннолетняя, паспорт имеет. Я про то, что у нее с лицом, – он обвел пальцем собственный единственный глаз, – вы что, ее били?

– Ах это. – Пельмень, гоготнув, достал видавший виды платок, плюнул на него, потянулся к лицу девицы – та прянула было в сторону, но он предостерег: – Но, не балуй. – И, проведя сначала под одним глазом, затем под другим, показал Николаю Николаевичу следы краски на ткани.

– Не фингалы это, краска размазанная. Пытался я ее у колонки умыть, но такая стойкая зараза…

Старшие, державшиеся на разумном отдалении, довольно заржали, но Анчутка наябедничал:

– …Потом товарищ Лисин и предложил: маслом ее оттереть.

– Маслом? Каким маслом?!

Андрюха признался:

– Хотел сперва машинным, но потом побоялся. Сейчас следуем в промтовары, за постным.

– Пусть походит с постным рылом для разнообразия! – хохотнул Яшка.

Сорокин, косясь на Милу, попенял:

– И не стыдно вам? – Хотя не мог не признать, что дурочка эта и размалевана безобразно, и разодета неприлично, и в самом деле попахивает от нее спиртным, не поймешь – сегодняшним или вчерашним. – Ваша фамилия, род занятий?

– Самохина, кухонный работник, – густым, жирным голосом отрекомендовалась девица и, поняв, что уже можно, выдернула руку из Андрюхиной клешни. Тот скривился, но в присутствии законной власти не посмел препятствовать.

– Куда же ты, Мила Самохина, в таком виде? Или откуда?

– Это уж мое личное дело. У меня законный выходной, как его проводить – мне решать. А вы кто такой?

– Я-то начальник райотдела милиции, капитан Сорокин, – представился Николай Николаевич и искренне добавил: – Удивительно, что ты этого еще не знаешь. Давай сейчас отпустим твой конвой, я с тобой переговорить хочу.

– Выходная я, – напомнила Мила тупо, но бесстрашно и уверенно.

– Я ненадолго, – утешил Сорокин. – Отойди теперь ты в сторонку.

Она, поведя пухлыми плечами, подчинилась.

– Лисин, Бутов, Онопко, давайте-ка сюда.

Старшие приблизились, приводя в порядок неуставные лица, приглаживая вихры.

– Что это я вижу, дорогие товарищи? У самих еще старые протоколы, и снова куролесите?

– Ничего мы не нарушаем, – возразил Лисин, – не деремся, не материмся.

– Пацанов подначиваете на безобразия.

Онопко немедленно открестился:

– Никто их не подначивал, они сами…

– А вы должны были остановить, – не уступал капитан, – а не ржать, как мерины.

– Но если в самом деле девка меры не знает, – проворчал Бутов и немедленно получил словесно по сопатке:

– А вы, Николай Онуфриевич, сами-то без греха? Кто у столовки на Сретенке людей материл – девица эта, а может, вы?

– Не про меня разговор.

– Скажу, что не только про тебя. Что, вообще, творится-то? Я при исполнении, иду и вдруг вижу какое-то непонятное образование, махновский разъезд – половина девку обижает, вторая – одобряет да подначивает. Что за банда?

Лисин заметил: