Биография Бога: Все, что человечество успело узнать
Шрифт:
В глазах многих людей ньютоновская идеология неразрывно ассоциировалась с насилием властей.
Однако без самодисциплины «религия сердца» легко вырождается в сентиментальность и истеричность. Как мы уже видели, Экхарт, автор «Облака неведения», и Дионисий Картезианец предупреждали против аффектации. Возникшее во времена Просвещения противопоставление ума и сердца было чревато тем, что люди не могли дать трезвую оценку чувствам, которые становились неуправляемыми. Это стало очевидно во время «Великого пробуждения», которое началось в американской колонии Коннектикут в 1734 году. Неожиданная смерть двух молодых людей в общине Нортгемптона повлекла за собой вспышку неистовой религиозности в городе. Подобно эпидемии, она распространилась на Массачусетс и Лонг-Айленд: в течение полугода триста человек «родились свыше». При этом их состояние колебалось от экстатического взлета до глубокой депрессии и ощущения собственной вины. Когда «пробуждение» исчерпало себя, один человек наложил на себя руки. Бедняга был убежден, что утрата радости означает
Просвещение – вещь противоречивая. [751] С одной стороны, философы призывали: мыслите самостоятельно! С другой стороны, думать разрешалось только на основе научного метода. Интуитивные способы познания стали считаться сомнительными (что впоследствии возымело негативные последствия для религии). Или, с одной стороны, революционные умы во Франции и Америке горячо и страстно проповедовали необузданную свободу. С другой стороны, их представления о мироздании отличались глубоким детерминизмом: движение и строение каждой части вселенной полностью обусловлено взаимодействием частиц и железным законом природы.
Науку, как и религию, можно было использовать в политических целях. В Англии ньютоновской космологией обосновывали социальную систему подчинения «низших» классов высшим, а во Франции Людовик XIV мыслился как «король-солнце», вокруг которого вращаются по своим орбитам придворные. В этой политической концепции и ньютоновской науке огромную роль играло представление о пассивности материи, активируемой и контролируемой высшей силой.
Люди, не соглашавшиеся с этой ортодоксией, воспринимались как радикалы и часто находились в немилости у истеблишмента. [752] Джон Толанд, во многом, подобно Спинозе, отождествлял Бога с природой.
Соответственно, материю он считал не инертной, а жизненной и динамичной. Умер Толанд в полной нищете. Локк не исключал, что некоторые материальные субстанции способны «думать» и рассуждать. У него и впрямь было бурное прошлое: из-за своего участия в волнениях, предшествовавших Славной революции 1688 года, ему пришлось бежать в Голландию, где он прожил лет шесть под именем «ван дер Линден». Пресвитерианский пастор и химик Джозеф Пристли (1733—1804), всю жизнь остававшийся аутсайдером, – учился не в Оксфорде, а в Дэвентри и служил в провинции, – доказывал, что инерция материи не является необходимой для ньютоновской теории. Когда он высказался в поддержку Великой французской революции, бирмингемская толпа сожгла его дом. Ему самому удалось бежать в Америку.
Другие оспаривали представление, согласно которому есть лишь один метод постижения истины. Джамбаттиста Вико (1668—1744), профессор риторики из Неапольского университета, считал, что исторический метод ничуть не хуже естественнонаучного, хотя и основывается на ином интеллектуальном фундаменте. [753] Изучение риторики показывает, что понять, к кому обращается философ и каков контекст его дискурса, не менее важно, чем усвоить содержание этого дискурса. Математика необходима для новой науки и претендует на четкие и ясные результаты, применимые ко всем дисциплинам, однако что она такое? По мнению Вико, – по большому счету игра, выдуманная людьми. Если применить математический метод к явлениям, не связанным с человеческим интеллектом, – скажем, к космологии – все уже не будет столь гладко сходиться. Поскольку природа функционирует независимо от нас, мы не можем понять ее столь же хорошо, сколь предметы собственного изобретения. Однако такое познание истории возможно, поскольку цивилизация – человеческий артефакт. Зачем же философы тратят все силы на «изучение мира природного, ведомого лишь Богу, который создал его»? [754]
Изучение истории опирается на то, что Паскаль называл «сердцем». Вико отмечал, что историку необходимо использовать не логическую
Просвещение – вещь противоречивая. С одной стороны, философы призывали: мыслите самостоятельно! С другой стороны, думать разрешалось только на основе научного метода.
дедуктивную мысль, а воображение ( fantasia ), и с эмпатией проникать в мир прошлого. Когда историк изучает прошлое, он должен обращаться внутрь себя, воссоздавать фазы своего собственного развития и, тем самым, с пониманием реконструировать эволюцию той или иной культуры. Изучая ее метафоры и образы, он выявляет предпосылки, которые сплачивают людей, – «суждение без рефлексии, разделяемое всей группой, всем народом, всей нацией». [755] Через этот процесс интроспекции, историк может постигать уникальность каждой цивилизации. Истины не абсолютны: что истинно для одной культуры, не истинно для другой; символы, значимые для одного народа, не имеют смысла для другого народа. Мы поймем богатое многообразие человеческой природы, лишь научившись сочувственно и сострадательно вникать в контекст, в котором возникло то или иное учение или идея.
Казалось, Вико не видит пропасти, которая вдруг разверзлась между естественной наукой и гуманитарными дисциплинами. [756] Научный метод учил наблюдателя дистанцироваться от предмета наблюдения: важно, чтобы результаты эксперимента были одинаковыми, независимо от того, кто их проводит. Объективная истина претендует на независимость от исторического контекста. Считается, что во всех периодах и культурах она одинаковая. Такой подход часто канонизирует настоящее: мы проецируем то, во что верим, в прошлое, на цивилизации, чьи символы и предпосылки могли расходиться с нашими. Вико усматривал в таком некритическом подходе к чужим обществам и отдаленным историческим периодам проявление
«спеси»: «Еще одно свойство человеческого ума состоит в том, что когда люди не могут сформировать представление о вещах отдаленных и неизвестных, они судят о них по тому, что близко и знакомо». [757] В наблюдательности ему не откажешь! Научный метод хорошо подходил для работы с предметами, но давал сбои, когда его применяли к людям и искусству. Он попросту не годится для анализа религии, которая неотделима от исповедующего ее человека и, подобно искусству, требует восприятия, основанного на воображении и эмпатии. Ученый сначала формулирует теорию, а затем пытается доказать ее экспериментальным путем. В религии же все наоборот: ее учение проистекает из практического опыта. Если науку волнуют факты, религиозная истина выражена в символах, а символы варьируются в зависимости от контекста и общественных условий. Если ученый абстрагирован от объекта изучения, человек религиозный должен меняться в ходе соприкосновения с символами своей веры (как нас меняет созерцание полотен великих живописцев).Вскоре к сходным выводам пришел Жан-Жак Руссо (1712—1778), женевский философ, педагог и писатель, поселившийся в Париже. Он не разделял философского оптимизма относительно прогресса. По его мнению, наука несет разделения: в научной революции способны участвовать лишь единицы, а большинство остается позади. Научный рационализм, культивирующий беспристрастную объективность, может затуманить «природное отвращение к чужой гибели или страданию». [758] Руссо считал, что знание стало слишком рассудочным, а нужно прислушиваться к «сердцу». Заметим, что он не отождествлял «сердце» с эмоциями: имелась в виду способность, чем-то напоминающая греческую «исихию», – способность молча внимать инстинктивным импульсам, которые предваряют сознательные слова и мысли. Следует слушать не только разум, но и этот робкий голос природы. Это важный противовес философам, которые хотя держать чувства под контролем разума. [759]
В своем романе-трактате под названием «Эмиль» (1762) Руссо попытался показать, как человеку можно привить такой подход. Важной составляющей его программы было самоопустошение, кеносис. Самолюбие ( фр . amour propre) держит душу в плену у самой себя и портит ум эгоизмом и высокомерием. Перед тем как ребенок достигнет разумного возраста, в нем следует вырабатывать иммунитет против властности. Нельзя ограничиваться одним лишь теоретическим образованием: должно воспитывать сострадание на практике. В результате человек не будет находиться под властью эгоизма. В его романе Эмиль уговаривает Софи (олицетворение Премудрости) выйти за него замуж, лишь выказав готовность отказаться от привязанности к ней: «Страх все потерять помешает тебе обладать чем бы то ни было». [760] При этом Руссо не обращал особого внимания на христианство, считая, что в христианстве Бог сделался проекцией человеческих желаний. Он искал «Бога» за пределами старых доктрин, будучи уверенным, что его можно найти путем кеносиса, сострадания и смиренного созерцания вселенной.
В научной революции способны участвовать лишь единицы, а большинство остается позади.
Руссо взлелеял революционные страсти, которые сделали французское Просвещение более радикальным и более политизированным. В Америке было иначе. В отличие от Великой Французской революции, война за независимость в Северной Америке (1775—1783) не имела антирелигиозной составляющей. Ее вожди – Джордж Вашингтон (1732—1799), Джон Адамс (1725—1826), Джефферсон и Франклин – воспринимали восстание как секулярную и прагматическую борьбу с империализмом. Декларация о независимости, основную работу по подготовке которой проделал Джефферсон, была основана на учении Локка о правах человека. Она апеллировала к современным идеалам автономии, независимости и равенства от имени Бога природы. Подавляющему большинству колонистов же был не близок деизм их руководителей. Они придерживались одной из форм революционного кальвинизма, вдохновлявшей их на сражения. [761] Когда их лидеры говорили о свободе, они вспоминали Павлову свободу сынов Божьих [762] и героическую борьбу своих предков-пуритан против тиранического англиканства в Старой Англии. Некоторые даже считали, что в результате восстания Иисус установит в Америке Царство Божье. Эта христианская идеология была кальвинистской версией теории Адамса, что поселение в Америке – часть божественного замысла о просвещении человечества, [763] а также убеждения Томаса Пейна (1737—1809) в том, что «в нашей власти начать мир заново». [764] В отличие от европейцев, американцы считали религию источником не угнетения, а освобождения и вдохновения на творческое и самобытное осмысление вызовов Нового времени.
Однако во Франции религию воспринимали как пережиток старины. Появился даже атеизм – отрицание Бога. В 1729 году произошел следующий инцидент. Умер образцовый приходской священник по имени Жан Мелье, оставив свой скудный скарб прихожанам. Среди его бумаг нашли рукопись текста под названием «Завещание». В этом сочинении провозглашался атеизм. При жизни Мелье опасался заявить о своих взглядах открыто, но теперь ему нечего было бояться. Религия – лишь средство подчинения масс. Евангелия полны внутренних противоречий, а тексты их повреждены. Чудеса, видения и пророчества, якобы «доказывающие» божественное откровение, неправдоподобны, а учения Церкви – чистейший абсурд. «Доказательства» Декарта и Ньютона также оставляют желать лучшего. Материи не требуется Бог, чтобы прийти в движение: она динамична и движима собственным импульсом. Ее существование не зависит ни от чего, кроме нее самой. Вольтер распространял рукопись Мелье частным образом, хотя и подредактировал ее, превратив автора в почтенного деиста. В «Завещании» как в зародыше просматривается атеистическая критика будущего. И хорошо видно, как мода на доказательства бытия Божьего может стать бумерангом, а также как взаимосвязано стремление к социальным переменам и гипотеза о динамической материи.