Биография Бога: Все, что человечество успело узнать
Шрифт:
После «сентябрьских убийств» воинственный атеист Жак Эбер (1757—1794) ввел «Богиню Разума» в алтарь Собора Парижской Богоматери, заменил святых на героев революции, упразднил мессу и ограбил храмы. Однако народ еще не был готов избавиться от Бога и, когда власть оказалась у Максимилиана Робеспьера (1758—1794), культ Разума заменили на деистический культ Верховного Существа. Эбера Робеспьер отправил на гильотину, но сам же последовал за ним несколькими месяцами позже. Став первым консулом, Наполеон восстановил в правах Католическую церковь. Однако свершившийся символический акт замены Бога на Разум увязал идею атеизма с революционными переменами. Отныне в Европе (не в США!) атеизм будет прочно ассоциироваться с надеждой на большее равенство и справедливость.
Со времен Французской революции атеизм будет прочно ассоциироваться с надеждой на большее равенство
Между тем в рамках Просвещения появилось еще одно течение. Оно подорвало основы как самого Просвещения, так и его научной религии. Некоторые ученые и философы занялись исследованием человеческого ума и разработали критическую эпистемологию, ставящую под сомнение способность интеллекта достигнуть какой-либо уверенности. [779] Физик Пьер Луи де Мопертуи (1698—1798), в молодости убежденный ньютонианец, серьезно усомнился в любых попытках доказать бытие Божье; философы, клирики и врачи отыскивали указание на Творца в «крыльях бабочки и паутине каждого паука», хотя все это могло появиться случайно. Может статься, ученые найдут естественное объяснение кажущегося «дизайна» в природе, и что тогда будет с верой, которая опирается на научную теорию? [780] Физик Жан Лерон Д’Аламбер (1717—1783) доказывал бесполезность попыток выводить бытие Божье из природы: наши познания о вселенной слишком ограниченны, да и наблюдать ее мы можем лишь в определенный момент времени. Хуже того, многое в природе свидетельствует о том, что Бог не только не любящий Творец, а существо безответственное и своевольное. Блестящий математик Мари Жан де Карита, маркиз де Кондорсе (1743—1794), считал, что ученым стоит сосредоточиться на изучении психологии; возможно, выяснится, что мы не способны понять естественные законы, которые «наблюдаем». Соответственно, естественная теология окажется пустой тратой времени. [781]
Шотландский философ Дэвид Юм (1711—1776) остроумно расправлялся с четкими и ясными построениями Декарта. Нам не достигнуть объективного знания и абсолютной уверенности, поскольку человеческий ум придает собственный порядок хаотической массе чувственных данных. Тем самым, все наше знание формируется и определяется психологией, а потому неизбежно субъективно. Наша метафизика – чистой воды фантазия, а так называемые «естественные законы» отражают лишь человеческие предрассудки. Что же касается «доказательств» бытия Божьего, к ним подобает отнестись с глубоким скептицизмом. Наука, основанная на наблюдении и эксперименте, не может дать информации о Боге. С этими своими выкладками Юм зашел слишком далеко, посягнув на базовые научные и религиозные предпосылки. Казалось, он обесценивает науку как таковую, без которой люди уже себя не мыслили. Поэтому Юма сочли сомнительным эксцентриком. При жизни он почти не имел последователей. Другие шотландские философы XVIII века заявляли, возражая ему, что истина носит объективный характер и доступна любому «здравомыслящему» человеку.
Тем не менее лет тридцать спустя немецкий философ Иммануил Кант (1724—1804) прочел Юма и словно очнулся от догматической дремоты. В «Критике чистого разума» (1781) он согласился, что наше понимание природного мира обусловлено структурой нашего ума и что невозможно достичь какого-либо знания о реальности, именуемой Богом и лежащей за пределами наших чувств. Мы не можем ни доказать, ни опровергнуть бытие Божье, ибо не существует надежных способов верификации. Хотя Кант воспринимал Просвещение как освобождение, его философия де-факто делала людей пленниками их собственных субъективных процессов мысли. Впрочем, Кант соглашался, что для людей естественно иметь идеи, выходящие за пределы их ума. Однажды он сказал своему слуге, что «разрушил догму лишь затем, чтобы дать место вере», [782] – хотя и не тратил времени на религиозные обряды и символы, которые поддерживают жизнь веры.
8 августа 1802 года Наполеон нанес визит Пьеру-Симону Лапласу (1749—1827), крупнейшему физику своего времени. [783] Протеже Д’Аламбера и поклонник Канта, он разделял их скепсис относительно возможностей человеческого разума. Обсуждая научные вопросы, он не упоминал Бога: не из-за враждебности к религии, а просто считая, что Бог – это одно, а физика – другое. Такое безразличие к вере было в новинку: ученые-первопроходцы начала Нового времени – Коперник, Кеплер, Галилей, Декарт и Ньютон – серьезно интересовались вопросами веры и считали Бога важным для науки. Лаплас же со своей «небулярной гипотезой» показал, сколь легко избавиться от Бога как объяснения вещей. В примечании к переизданиям своего популярного труда «Изложение системы мира» (1796) он высказал гипотезу, что солнечная система образовалась из разреженной туманности: из туманности сформировалось Солнце и планеты, а законы механики довершили остальное. Говорят, между Наполеном, который все еще удивлялся чудесам вселенной, и Лапласом состоялся такой обмен репликами. Наполеон риторически спросил: «Кто же Автор всего этого?» И Лаплас спокойно ответил:
«Я не нуждался в этой гипотезе». [784]Лишь немногие люди понимали, какой глобальный поворот совершается. В том же году, в котором Наполеон был у Лапласа, британский архидьякон Уильям Пэли (1743—1805) опубликовал книгу под названием «Естественная теология» (1802), сразу получившую широкую известность в англоязычном мире. Как и Лессий веком раньше, Пэли инстинктивно попытался воспользоваться аргументом от замысла как неопровержимым доказательством бытия Божьего. Он рассуждает: если бы в пустыне мы нашли часы сложной конструкции, мы бы сделали вывод о существовании часовщика, – так и сложное устройство природы указывает на Творца. Только сумасшедший может подумать, что часы возникли сами собой. Не менее смехотворно сомнение в том, что чудеса природы – сложное строение глаза, мельчайшие складки крыльев уховертки, соединения мышц и сухожилий руки – указывают на божественный замысел, в котором каждая деталь имеет свое уникальное место и предназначение. У Пэли получалось, что вселенная не просто похожа на механизм: она и есть механизм, созданный непосредственно
Лаплас считал, что Бог – это одно, а физика – другое. Такое безразличие к вере было в новинку.
Творцом. Нужды в изменениях и развитии нет. Бог сотворил каждое растение и животное в его нынешней форме, как о том говорит и Книга Бытия.
Сравнения Пэли были привлекательны в эпоху, когда набирала обороты Промышленная революция с ее интересом к машинам. Они делали идею Бога «легкой» (как и заповедовал Ньютон). Они были разумными, ясными и несложными для усвоения. Вообще, само представление о вселенной, работающей как часы, действовало как утешительное противоядие от страшных сказок Французской революции. На протяжении XIX века книга Пэли входила в обязательное чтение для студентов Кембриджского университета. Более полувека ее считали ориентиром ведущие британские и американские ученые. Она вызвала большой интерес у молодого Чарльза Дарвина (1809—1882).
Впрочем, не все были в восторге. Против рационализма Просвещения уже выступило движение романтизма. Английский поэт, художник и мистик Уильям Блейк (1757—1827) считал, что Век Разума нанес людям серьезный вред. Даже религия перешла на сторону науки, что способствовало отчуждению людей от природы и самих себя. Ньютоновскую науку эксплуатирует истеблишмент, который легитимирует ей социальную иерархию, подавляющую «низшие классы». В поэзии Блейка Ньютон (не вполне справедливо) стал олицетворением угнетения, агрессивного капитализма, индустриализации и нового государства с его эксплуатацией. [785] Однако подлинный пророк индустриальной эпохи – это поэт, а не ученый. Лишь он способен призвать людей к ценностям, утраченным в научную эпоху с ее попытками овладеть миром. Блейк говорит о слове Творца:
Грешных – оно позовет
Грустной ночной порою
И небосвод
Перевернет
Солнечной стороною! [786]
Просвещение создало Бога «пугающей симметрии», подобного Тигру, отдаленного от мира «в небесах или глубинах». [787] Богу Ньютона нужно пройти кеносис, возвратиться на Землю, умереть (символически) в лице Иисуса [788] и стать одним из людей. [789]
Само представление о вселенной, работающей как часы, действовало как утешительное противоядие от страшных сказок Французской революции.
В 1812 году молодой аристократ-вольнодумец Перси Биши Шелли (1792—1822) был исключен из Оксфордского университета за написание атеистического трактата, однако в его брошюре «Необходимость атеизма» доказывалось лишь, что Бог не есть обязательное следствие материального мира. Шелли не хотел полностью отказываться от божественного. Как и у его старшего современника Уильяма Вордсворта (1770—1850), у него было сильное ощущение «Духа», «Незримой Силы», действующей в природе и присутствующей во всех ее формах. [790] В отличие от просветителей, романтики не были отрицательно настроены по отношению к загадочному и неопределимому. Природа – это не предмет, который надлежит испытывать и которым належит управлять. К ней подобает подходить с благоговением как к источнику откровения. Материальный мир не только не инертен: он наполнен духовной силой, которая может назидать и вести нас.
У Вордсворта еще с детства было ощущение «Духа», разлитого в природе. Он не называл его «Богом», поскольку этот Дух сильно отличался от Бога естествоиспытателей и теологов. Это нечто другое:
…Я ощущаю
Присутствие, палящее восторгом,
Высоких мыслей, благостное чувство
Чего-то, проникающего вглубь,
Чье обиталище – лучи заката,
И океан, и животворный воздух,
И небо синее, и ум людской —
Движение и дух, что направляет
Все мыслящее, все предметы мыслей,
И все пронизывает… [791]