Биография Бога: Все, что человечество успело узнать
Шрифт:
Ранер подчеркивал значение тайны: трансцендентное не есть нечто отдельное и добавочное к обычному существованию. Когда мы познаем и любим другие существа в этом мире, мы выходим за пределы себя. Когда мы пытаемся выбраться за рамки тех или иных частных сущностей, мы делаем шаг к тому, что лежит вне слов, понятий и категорий. Эта тайна, не поддающаяся описаниям, и есть Бог. Религиозные доктрины не дают ей объяснений и определений, а носят лишь образный характер. Доктрина артикулирует наше чувство неизъяснимого, дает нам осознать его. Догматическое утверждение есть «лишь средство выразить сущность, отсылающую за пределы себя и всего мыслимого». [964]
Когда мы пытаемся выбраться за рамки тех или иных частных сущностей, мы делаем шаг к тому, что лежит вне слов, понятий и категорий. Эта тайна, не поддающаяся описаниям, и есть Бог.
Канадский иезуит Бернард
Со времен научной революции 1920-х годов росло убеждение в том, что неведение составляет неотъемлемую часть нашего опыта. В 1962 году американский мыслитель Томас Кун выпустил в свет книгу под названием «Структура научных революций». В ней критиковалась не только попперовская теория систематической фальсификации существующих научных теорий, но и старое представление об истории науки как о линейном, неуклонном и разумном продвижении к объективной истине. С точки зрения Куна, дело не сводится к проверке теорий. Да, ученые разрабатывают свои теории и проверяют их на практике, но, как правило, они работают в рамках научных парадигм. Все, что идет вразрез с господствующей ортодоксией, ими игнорируется. В результате возникает впечатление некоего незыблемого знания, сходного с богословской догмой. Однако в определенный момент происходит скачок, смена парадигмы (как это случилось в 1920-х годах). Скопившиеся сомнения и необычные результаты экспериментов, наконец, прорываются, и ученые начинают искать новую парадигму, – процесс опять же не рациональный, но состоящий из творческих и непредсказуемых порывов в неведомое, часто под влиянием метафор, образов и предпосылок из других областей. По-видимому, Кун считал, что влияние оказывают также эстетические, социальные, исторические и психологические факторы, а потому не существует никакой «науки в чистом виде». А после того как новая парадигма, наконец, сформирована, начинается новый период стагнации, при котором все исследования работают на эту парадигму, а несогласующиеся факты отбрасываются, – до нового прорыва. Тем самым, научное знание, которое обрушилось на Европу со всей силой нового откровения, не столь уж сильно отличается от выкладок гуманитарных наук.
Химик и философ науки Майкл Полани (1891—1976) доказывал в книге «Знание и бытие», что знания обретаются не через объективный и сознательный процесс. Огромную роль играет знание практическое, сильно недооцененное во всеобщем увлечении теоретическими разработками. Например, мы учимся плавать и танцевать, хотя не можем внятно объяснить, как это у нас получается. Мы узнаем лицо друга, хотя не способны дать список признаков, по которым это делаем. Наше восприятие внешнего мира не есть механическое и непосредственное усвоение данных. Мы интегрируем множество вещей в единое осознание, пропускаем их через интерпретацию, причем скорость и многогранность интеграции существенно опережает относительно тяжеловесные процессы логики и инференции. Более того, знание не приносит нам настоящей пользы, доколе не становится «неявным» ( англ . tacit): например, научившись водить машину, человек забывает текст инструкций, – все навыки находятся у него в подкорке. [965] Когда мы обретаем навык, наши мышцы сами осуществляют бесчисленное множество операций, а мы даже не осознаем их. С точки зрения По-лани, таково всякое понимание. Мы узнаем язык или стихотворение, как бы погружаясь в них. Такое расширение себя «развивает в нас новые способности. И чему бы мы ни учились, дело обстоит сходным образом. Усваивая культурное наследие, «каждый из нас вырастает в человека, видящего мир и воспринимающего жизнь через призму своего взгляда». [966] Как неоднократно отмечалось, можно усмотреть сходство между этой концепцией Полани и учением отцов-каппадокийцев о познании Бога не только через рассудок, но и через физическое участие в церковном богослужении: богослужение приобщает к знанию, которое невозможно четко сформулировать в словах. [967]
По мнению Полани, научный метод
состоит не просто в прогрессе от невежества к объективности: как и в гуманитарных дисциплинах, он предполагает переход от знания явного к знанию неявному. Чтобы продвигаться в своих исследованиях, ученым часто приходится принимать на веру вещи, ошибочность которых может быть доказана впоследствии. Поскольку на свете слишком много такого, что доказать невозможно, в науке всегда силен элемент «веры». Он сильно проявился, к примеру, в доверии физиков к теории относительности Эйнштейна, когда эмпирических доказательств не было.Научный рационализм занимается, главным образом, решением проблем. Он идет по пути систематического прогресса: когда проблема решена, ученые оставляют ее и переходят к следующей. В гуманитарной области такой подход невозможен, поскольку ее основные проблемы – смерть и горе, зло и счастье – невозможно решить раз и навсегда. Человек может всю жизнь размышлять над каким-нибудь стихотворением, но так и не постичь всей его глубины. Такие размышления не носят строго логический характер, однако и иррациональными их назвать невозможно. Это как раз то «мышление», которое заповедал Хайдеггер: оно связано с восприимчивостью и не пребывает в нас постоянно, но должно возобновляться. [968]
Французский философ Габриэль Марсель проводил грань между таинственным и проблематичным: «Проблема – это то, с чем мы сталкиваемся, что преграждает нам путь. Она вся передо мной». [969] Чтобы пройти дальше, проблему надо устранять, однако в тайне мы должны участвовать, как греки погружались в элевсинские мистерии. Философ замечает: «Тайна есть нечто, во что я вовлечен, сущность ее в том и состоит, чтобы не быть всецело передо мной. Это как если бы в этой зоне потеряло свое значение различие между «во мне» и «передо мной»». [970] Люди искушаются возможностью (особенно в наше время) превратить тайну в проблему и попытаться решить ее обычными способами. Марсель считает такой подход фундаментально ошибочным, знаменующим повреждение разума. [971]
Таким образом, среди философов и ученых наметилось возвращение к более апофатическому подходу к знанию. Однако в ходе Нового времени традиция Дионисия Ареопагита, Фомы Аквинского и Майстера Экхарта основательно забылась: большинство религиозных конгрегаций о ней даже не подозревали, а потому все еще мыслили о Боге в современном ключе как о внешней реальности, которая стоит в одном ряду с прочими сущностями. Помню, как в 1950-е годы учила ответ, который давал католический катехизис на вопрос «что есть Бог?»: «Бог есть Высший Дух, который существует сам по себе и безграничен во всех своих совершенствах». Дионисий, Ансельм и Аквинат в гробу бы перевернулись! Ничтоже сумняшеся, катехизис давал определение трансцендентной реальности, – той самой реальности, которая находится за пределами любых слов и концепций.
Научный метод состоит не просто в прогрессе от невежества к объективности: как и в гуманитарных дисциплинах, он предполагает переход от знания явного к знанию неявному.
Неудивительно, что многие мыслящие люди не могли поверить в это далекое и абстрактное Божество. К середине ХХ века распространилось убеждение, что за секуляризмом будущее, а религия навеки утратила роль в общественной жизни. И все-таки у многих не лежало сердце к атеизму. Жан-Поль Сартр (1905—1980) говорил о наличии в человеческом сознании дыры размером с Бога, которую всегда заполняло сакральное. Стремление к тому, что мы называем Богом, неотъемлемо присуще человеческой природе, которая не в состоянии вынести бессмысленности мироздания. Мы изобрели Бога, дабы объяснить необъяснимое, и в результате получили обожествленное человечество. Однако, думал Сартр, даже если бы Бог и существовал, его следовало бы отвергнуть: ведь он посягает на нашу свободу. Довольно мрачная концепция, если задуматься! Требуется признание бессмысленности жизни, – героический акт, который влечет за собой апофеоз свободы, но отрекается от неотъемлемой части нашей сущности.
Альбер Камю (1913—1960) не считал возможным разделять мечту XIX века об обожествленном человеке. Смерть делает нашу жизнь бессмысленной, а потому любая философия, которая пытается найти смысл в человеческом существовании, есть самообман. Придется обходиться без Бога, а всю любовь и заботу изливать на мир. Однако освобождения это не принесет. В своем эссе «Миф о Сизифе» (1942) Камю показал, что отказ от Бога требует постоянной и безнадежной борьбы, под которую невозможно подвести рациональное основание.
В своей страсти к жизни и ненависти к смерти Сизиф, царь древнего Коринфа, бросил вызов богам. В наказание он осужден на вечный и бесцельный труд: он катит в гору огромный камень. Достигнув вершины, камень скатывается вниз, и несчастный вынужден начинать снова и снова. Это образ абсурдности человеческой жизни, от которой не избавляет даже смерть. Можем ли мы быть счастливы, зная, что обречены на поражение? Однако Камю утверждает: если мы сделаем героическое усилие и создадим смысл перед лицом смерти и абсурда, счастье возможно.