Биография Бога: Все, что человечество успело узнать
Шрифт:
Эйнштейн не разделял концепцию личностного Бога, какая была присуща Новому времени. Однако многие из богословов прошлого – Ориген и каппадокийцы, Дионисий и Фома Аквинский – его бы поняли.
Не все бросили поиск несомненного. В 1920-е годы в Вене группа философов собиралась для обсуждения, в числе прочего, воззрений австрийского математика Людвига Витгенштейна (1889—1951). В своем исключительно сложном «Логико-философском трактате» (1921) он показывал, сколь тщетно говорить об идеях, которые лежат за пределами ясных фактов, основанных на эмпирических данных. «О чем невозможно говорить, о том следует молчать», – гласят его знаменитые слова. [914] Вполне можно сказать: «Идет дождь», ибо это утверждение легко можно проверить. Однако бессмысленно обсуждать вещи гипотетические и невыразимые – в философии, этике, эстетике, логике, математике, – поэтому этот тип дискурса должен быть оставлен. Верный своим принципам, Витгенштейн предпочел в 1918 году университетским стенам преподавание в деревенской школе и лишь в конце 1920-х годов вернулся
Венский кружок соглашался, что осмысленные утверждения можно делать лишь о вещах, которые можно испытать и проверить чувственным опытом, а потому естественные науки – единственный надежный источник знания. [915] Эмоциональный язык не имеет смысла, поскольку предназначен лишь пробудить чувства или вдохновить к действию, а доказательству не поддается. И конечно, понятие «Бога» бессмысленно: более того, некогерентными позициями являются даже атеизм и агностицизм, поскольку лишены ясного предметного содержания. [916] Подобно другим интеллектуалам своего времени, логические позитивисты (так впоследствии называли этих философов) пытались вернуться к нередуцируемым основам. В их строгости также просматривалась нетерпимая сторона Нового времени, характерная и для других видов фундаментализма. Столь узкое понимание истины предполагало огульное отвержение гуманитарных дисциплин и отказ прислушиваться к любой альтернативной точке зрения. [917] Все-таки люди всегда задавались вопросами, на которые невозможен окончательный ответ: размышления о красоте, нравственности и страдании – существенная часть человеческой жизни. Неудивительно, что априорный отказ считаться с ними воспринимается многими мыслителями не только как спесь, но и как утопия.
На пятидесятнических богослужениях люди впадали в транс. Им казалось, что они летают, что их тела тают от неизреченной радости. Они видели в воздухе яркие полоски света и падали ниц под бременем осиявшей их славы.
На другом конце интеллектуального спектра возник своего рода христианский позитивизм, стихийное восстание против современного рационализма. 9 апреля 1906 года первая конгрегация пятидесятников в небольшом доме в Лос-Анджелесе пережила опыт, который восприняла как нисхождение Святого Духа. Эти христиане были уверены, что с ними случилось то же самое, что и с апостолами в еврейский праздник Пятидесятницы, когда божественное присутствие обнаружило себя в языках пламени и даровало способность говорить на необычных языках. [918] В своей глоссолалии пятидесятники видели возвращение к чему-то очень важному в христианстве и более глубокому, чем любые рационально изложенные доктрины. За четыре года в США возникли сотни пятидесятнических групп, и это движение распространилось [919] еще на полсотни стран. Поначалу пятидесятники считали, что случившееся знаменует близость последних дней: толпы негров и обездоленных белых вливались в их общины, будучи уверены, что Христос скоро вернется и установит справедливое общество. Однако Первая мировая война поколебала их оптимизм. Дар языков стал восприниматься как новый способ богообщения. Разве не писал еще апостол Павел, что, когда молитва идет трудно, «сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными»? [920]
В каком-то смысле это была искаженная версия апофатической духовности: пятидесятники обращались к Богу, который находится за пределами обыденной речи. Однако классическая апофатика Оригена, Григория Нисского, Августина, Дионисия Ареопагита, Бонавентуры, Фомы Аквинского и Майстера Экхарта с подозрением относилась к подобному опыту. На пятидесятнических богослужениях люди впадали в транс. Им казалось, что они летают, что их тела тают от неизреченной радости. Они видели в воздухе яркие полоски света и падали ниц под бременем осиявшей их славы. [921] Это была форма позитивизма, поскольку пятидесятники основывали свою веру на чувственном опыте. [922] Однако широчайший успех этого типа веры отражал массовое недовольство современным рациональным этосом. То были времена, когда у людей начали возникать серьезные сомнения в науке и технологии, показавшим свой смертельный потенциал в Первую мировую войну. Отчасти пятидесятничество представляло собой и реакцию на консервативное христианство, которое пыталось сделать свою веру, основанную на Библии, полностью разумной и научной.
А.Диксон, один из отцов–основателей протестантского фундаментализма, объяснял в 1920 году: «Я христианин, поскольку я человек думающий, поскольку я ученый и рационалист». Его вера опиралась на «точные наблюдения и правильное мышление». Доктрины – это не богословские размышления, а факты. [923] Евангельские христиане никак не могли расстаться с идеалом абсолютной уверенности, покоящейся на научном наблюдении. Однако положительное доказательство своих верований находили и фундаменталисты: в опыте «рождения свыше», исцелениях через веру и горячем эмоциональном убеждении. За почти вызывающим рационализмом Диксона стоит, возможно, скрытый страх. После Первой мировой войны консервативное протестантство в США стали посещать страхи. Многие христиане верили, что жестокая битва на Сомме и битва за Пашендаль суть сражения, которые, согласно Священному Писанию, предваряют последние дни. Многие ощущали себя на переднем крае апокалиптической войны с сатаной. Пропагандистские истории о немецких зверствах казались ясным доказательством, что идет борьба с нацией, породившей высшую критику. [924] Однако столь же они не доверяли и демократии: разве не подобные идеи довели до «охлократии» и «красной республики» в России после атеистической большевистской революции 1917 года? [925] Эти американские христиане уже не видели
во Христе любящего Спасителя. Как возвестил известный консервативный пастор Исаак Халдеманн, Христос в Апокалипсисе «приходит как Тот, Кто не ищет больше ни дружбы, ни любви… Он нисходит, дабы пролить кровь человеческую». [926]Каждое известное мне фундаменталистское движение в иудаизме, христианстве и исламе коренится в глубоком страхе. [927] Настроения, которые сеяли Диксон и его протестантские коллеги, отражали нездоровую обстановку послевоенного периода. Они пытались защитить традицию, но делали это крайне неудачным образом. Впрочем, одно к одному: конфликт так и остался бы в их беспокойном уме, если бы более свободомыслящие протестанты не начали на них нападать. Либералов шокировали апокалиптические фантазии консерваторов. И ладно бы они ограничились критикой с библейских и доктринальных позиций, – так нет, стали бить ниже пояса. Такие вещи недопустимы, хотя понять людей можно: недавно закончилась война, страна пережила травму, нервы были на взводе. Было желание как-то выпустить накопившийся гнев и возмущение.
Важно понять: фундаментализм – иудейский, христианский, мусульманский – почти всегда начинается как попытка защититься, как ответ на поведение единоверцев или соотечественников, которое воспринимается как враждебное. В 1917 году, в особенно мрачный период войны, либеральные теологи с богословского факультета Чикагского университета не нашли ничего лучшего, как открыть кампанию в прессе против Библейского института Мооди, расположенного в другой части города. [928] Они заявили, что сторонники буквального толкования Библии проплачены немцами, да еще сравнили их с большевиками-атеистами! Журнал Christian Register назвал их богословие «самой поразительной умственной аберрацией в религиозной мысли». [929] Консерваторы ответили «око за око»: это из-за либералов Америка отстает в гонке вооружений, [930] и именно они сотрудничают с немцами, а между тем высшая критика, столь дорогая либеральному сердцу, вызвала крушение ценностей в Германии. [931] Десятилетиями высшая критика была окружена ореолом зла. И, к сожалению, такие огульные, далекие от беспристрастности, обвинения характерны для фундаменталистских движений.
В 1919 году Диксон, Ройбен Торри и Уильям Райли официально учредили Всемирную ассоциацию христианских фундаменталистов для борьбы за выживание христианства и мира. В том же году на съезде Северной баптистской конвенции Куртис Ли Льюис определил «фундаменталистов» как христиан, которые пытаются отвоевать территории, захваченные антихристом, и «ведут генеральное сражение за основы ( fundamentals ) веры». [932] Движение ширилось. Три года спустя фундаменталисты уже заправляли в большинстве протестантских деноминаций. Но затем они увлеклись новой кампанией, которая несколько десятилетий навлекала на них дурную славу.
В 1920 году Уильям Дженнингс Брайан (1860—1925), политик из демократов, начал крестовый поход против преподавания эволюции в школах и колледжах. Почти в одиночку ему удалось переключить внимание фундаменталистов с высшей критики на дарвинизм. [933] Он считал, что высшая критика и теория эволюции – одного поля ягода, но последняя опаснее. На него произвели впечатление две книги: «Ночные штаб-квартиры» (1917) Вернона Келлога и «Наука власти» (1918) Бенджамина Кидда. Авторы приводили беседы с немецкими солдатами, которые говорили, что идеи дарвинизма способствовали намерению Германии объявить войну. Подобные выкладки убедили Брайана, что эволюционная теория знаменует конец нравственности и цивилизованности. Представления Брайана были наивны, упрощенны и неверны, но к науке многие уже относились с подозрением, а потому он находил благодарных слушателей. На его лекцию «Угроза дарвинизма», с которой он ездил по всей стране, собирались толпы. О ней много писали в печати. А затем неожиданные события на Юге придали этой кампании еще большую значимость.
Каждое известное мне фундаменталистское движение в иудаизме, христианстве и исламе коренится в глубоком страхе.
В то время фундаменталистское движение в основном процветало в северных штатах, однако об эволюции вдруг забеспокоились в штатах южных. В 1925 году Законодательные собрания Флориды, Миссисипи, Теннесси и Луизианы вынесли законы, запрещающие преподавание эволюции в бесплатных средних школах. В ответ Джон Скоупс, молодой учитель из Дейтона (штат Теннесси), решил выступить в защиту свободы слова и признался, что нарушил закон. В июле 1925 года его потащили в суд. Недавно основанный Американский союз защиты гражданских свобод (АСЗГС) отрядил для его защиты группу адвокатов во главе со знаменитым Кларенсом Дарроу (1857—1938). Когда Брайан согласился поддержать антиэволюционный закон, темой судебного процесса, по сути, стали уже не гражданские свободы, а конфликт религии и науки.
Как и многие фундаменталистские споры, дело Скоупса было столкновением двух несовместимых точек зрения. [934] И Дарроу, и Брайан отстаивали ключевые американские ценности: Дарроу – интеллектуальную свободу, а Брайан – права простых людей, с подозрением относящихся к ученым специалистам, не разбиравшихся в науке и не желавших, чтобы культурная элита навязывала свои воззрения маленьким городкам. Однако Брайан говорил плохо и неубедительно и смотрелся довольно жалко на фоне Дарроу с его блестящими речами в пользу свободы науки. Под конец процесса Дарроу предстал героем ясной и рациональной мысли, а Брайан – некомпетентным анахронизмом, который безнадежно отстал от жизни. К тому же, Брайан умер спустя несколько дней после процесса, что казалось символичным. Правда, приговор Скоупсу все-таки был вынесен, и АСЗГС заплатил за него штраф, но настоящими победителями в Дейтоне вышли Дарроу и наука.