Биография голода. Любовный саботаж

Мое тело стремительно менялось. За год я выросла на двенадцать сантиметров. Проклюнулись груди, маленькие до смешного, но мне и этого было много, я даже попыталась спалить их зажигалкой, подобно тому как амазонки выжигали одну грудь, чтобы было удобнее стрелять из лука, но только сделала себе больно.

Тогда я отложила решение вопроса на будущее, уверенная, что рано или поздно найду его.

Этот сумасшедший рост возвращал меня в состояние набирающего вес младенца. Я изнемогала. Дотащиться до бара стало теперь подвигом, и я была бы не способна на него, если бы не перспектива хлебнуть виски. Я пила, чтобы забыть о том, что мне тринадцать лет.

Я была долговязой и нескладной, носила на зубах пластинку для исправления прикуса. В это время убили президента Бангладеш, бесподобного Зию ур-Рахмана. Стоило мне уехать из какой-нибудь страны, как там тут же что-нибудь случалось. Мне опротивел весь мир.

Бангладеш погрязла в военной диктатуре. Я – в диктатуре собственного тела. Бирма и Албания перешли в режим автаркии. Я закрыла свои границы.

Отец тяжело переживал смерть Зии ур-Рахмана. Маму гораздо больше тревожило здоровье дочерей, особенно младшей, которая давно уже не вставала с дивана.

– Скоро придется поднимать тебя домкратом, – говорила она, глядя на мои мощи, распростертые на диванных подушках.

Она заманила нас в английский клуб с бассейном. Мне было бы плевать на бассейн, но приключилось несчастье: я увидела, как входит в воду один английский мальчик лет пятнадцати, стройный и изящный, и что-то во мне оборвалось. О ужас: меня привлек мальчишка! Только этого не хватало. Предательское тело!

Правда, у юного англичанина были длинные черные волосы, бледное лицо, яркие губы и тонкие руки, но все-таки это был мальчишка! Какой позор… Я стала стараться попасться ему на глаза. Но он на меня не смотрел. И я его понимала: смотреть было не на что. Лекарство от этого неприятного недуга было одно: книги. Я зачитывалась «Федрой»: конечно же я была Федрой, а он – Ипполитом. Моя тоска отлично укладывалась в расиновский стих. Но все же положение было унизительное.И я помалкивала о своих муках.

Дикий хаос бушевал в размытых гормонами пустотах моей души. По ночам я вставала и шла на кухню воевать с ананасами. Я заметила, что, когда поем слишком много этих фруктов, у меня кровоточат десны, и не могла не вступить с обидчиками врукопашную. Вооружившись здоровенным ножом, я хватала ананас за чуб, в несколько взмахов сдирала с него шкуру и пожирала до кочерыжки. Если кровь не появлялась, я так же разделывалась со вторым врагом, пока не наступал вожделенный миг и его желтая плоть не пропитывалась моим гемоглобином. Это зрелище доставляло мне неистовое удовольствие. Я жадно глотала розово-золотистую мякоть. Вкус ананаса с кровью жгучей сладостью разливался по жилам. Я откусывала куски побольше, и кровь шла еще сильнее. Это был поединок между фруктом и человеком.

Я была обречена на поражение, разве только стала бы биться до последней капли крови. Обычно я останавливалась, когда уж слишком расшатывались зубы. К тому времени кухонный стол превращался в усеянный ошметками боксерский ринг.

Фруктовая илиада несколько смягчала мой раж.

Предчувствие великого бедствия томило меня слишком долго. И наконец я поняла, что само собой оно не произойдет. Его надо спровоцировать. Рассчитывать на политику не приходилось – перевороты и бунты случались только там, откуда я уезжала; на мистику тоже – сколько ни пытала я взором небо и землю, никаких предвестников Апокалипсиса не наблюдалось.

А я жаждала катастрофы, и Жюльетта тоже. Мы не говорили об этом. Между нами уже установилось то взаимопонимание, которое продолжается до сих пор, – когда слова излишни. Каждая знала, что́ переживает другая: то же, что она сама.

Меня все так же влекло к юному англичанину, мое тело все так же бурно развивалось, внутренний голос все так же язвил меня, а Бог все так же наказывал. И я доблестно противостояла этим напастям.

В Бангладеш мне говорили, что голод недолго бывает мучительным, очень скоро хоть и продолжаешь голодать, но уже не страдаешь. Учитывая это, я постановила: 5 января 1981 года, в день святой Амелии, я прекращаю есть. Это лишение должно компенсироваться накоплением: закон предписывал с того же дня хранить в памяти все, что я чувствую и буду чувствовать на протяжении всей жизни.

Простительно забыть какие-нибудь технические детали мироздания: дату битвы при Мариньяно, американский гимн, теорему Пифагора или периодическую систему элементов. Но не помнить того, что хоть сколько-нибудь тебя взволновало, – настоящее преступление, которое совершало множество людей вокруг меня. У меня это вызывало физическое и нравственное отвращение.В ночь с 5 на 6 января 1981 года я провела первый сеанс эмоциональной кинохроники: передо мной как на экране предстало все, что я почувствовала за день (в основном все эмоции были связаны с голодом). С тех пор, то есть с 5 января 1981 года, такая бобина со скоростью света прокручивается у меня в голове каждую ночь.

Потому ли, что мне было тринадцать с половиной лет, а в этом возрасте потребность в пище особенно велика, но голод стихал очень медленно. Он терзал мое нутро еще месяца два, и это время было для меня страшной пыткой. Напротив, память приручилась очень быстро.

Через два месяца долгожданное чудо наконец произошло: голод исчез, уступив место несказанной легкости. Я убила свое тело и праздновала грандиозную победу.

Жюльетта похудела, я же превратилась в скелет. Анорексия пошла на пользу: заморенный голодом внутренний голос умолк; грудь снова стала совершенно плоской; я не испытывала больше ни малейшей тяги к английскому мальчишке и, честно говоря, вообще ничего не испытывала.Такая янсенистская аскеза – полный физический и душевный пост – заморозила во мне все чувства и дала передышку: я перестала ненавидеть себя.

Отказавшись от еды, я решила питаться словами и для начала проглотила целый толковый словарь. Вбирала в себя все, не пропуская ни одного блюда: как узнать, не попробовав, что какие-то из них ничего не стоят?

Конечно, у меня было сильное искушение перескакивать с буквы на букву, как обычно и делается. Но я действовала, как задумала: перемалывала все строго в алфавитном порядке, чтобы ни крошечки словарного запаса не пропало даром. Результат оказался ошеломляющим.Опытным путем я постигла энциклопедическую несправедливость: одни буквы были намного интереснее других. Самая увлекательная из всех – это буква А; может, причиной тому ее подмеченная еще Рембо чернота? Или просто действует нерастраченная энергия начала?

Теперь мне кажется, что, затевая это чтение, я подсознательно преследовала еще одну цель: помешать полному распылению мозгов. Ибо чем больше я худела, тем явственнее таяли остатки моего разума.

Тем, кто восхваляет духовную мощь аскетов, надо бы самим перенести анорексию. Длительный пост – лучшая школа самого прямолинейного и грубого материализма. Когда перейдена некоторая черта, так называемая душа чахнет и полностью испаряется.

Плачевное умственное угасание истощенного голодом существа может толкнуть его на героические шаги. В нем говорят гордость и инстинкт самосохранения. В моем случае это вылилось в такие монументально-интеллектуальные подвиги, как чтение словаря от А до Я.Ошибочно видеть в голодовке средство, стимулирующее мышление. Пора наконец раз и навсегда понять: аскеза вовсе не обогащает духовный мир. В лишениях нет никакой доблести.

Нас возили на гору Поппа, на вершине которой, на неправдоподобной крутизне, стоит буддийский монастырь.

Мне было уже четырнадцать, и я была вполне недурна, особенно одетая. Монахи долго разглядывали меня и сказали отцу, что хотели бы меня купить. Мама спросила, чем объясняется такое желание.

– У нее лицо как у фарфоровой куклы, – отвечали монахи.

Польщенные родители сделали вид, что предложение их заинтересовало, и стали обсуждать цену.

Мне же все это не показалось смешным. Я переживала период болезненной застенчивости.В ту пору я весила сорок килограммов и продолжала худеть. Еще немного – и ни один монах даже в шутку не даст за меня ни гроша. Утешительная мысль.

Я впервые прочла «Пармскую обитель». Этот роман, как и другие книги, в которых идет речь о тюрьме, глубоко взволновал меня: выходило, что настоящая любовь возможна лишь в заточении. Почему-то мне это было важно. Кроме того, эта книга входила в золотой фонд цивилизации. Я же, из-за своей анорексии, жила в отрыве от мира и страдала от этого. Не меньше увлекали меня книги о концлагерях: «Смерть – мое ремесло», «Человек ли это?». У Примо Леви мне попалась фраза Данте о том, что «люди созданы не для животной доли» [16] . А я жила как животное.

За исключением таких вот редких моментов отрезвления, когда мне открывалась вся мерзость моей болезни, я ею даже кичилась. Гордилась тем, что превзошла человеческую природу.

Мне казалось, что принуждать и даже попирать себя очень полезно. Я вспоминала лето, когда мне исполнилось тринадцать и я смахивала на личинку, которая никак не превратится во что-нибудь путное. Теперь я прекратила есть, и во мне закипела физическая и умственная энергия. Я победила голод и наслаждалась пьянящим вакуумом.Если разобраться, то во мне говорил голод высшего порядка: голод по голоду.

Лаос – страна небытия. Не то чтобы там ничего не происходило, но вьетнамские власти умели так все придавить и разгладить, что создавалось впечатление полного отсутствия жизни.

Диктатура подло прятала концы в воду. Неугодных забирали только по ночам. Утром люди просыпались и обнаруживали, что их сосед исчез. Причины? Самые диковинные: например, он разговаривал с иностранцем или слушал музыку.Удушающая колонизация не отнимала у лаосцев их утонченности: даже брошенные в небытие, они прозябали изящно и изысканно.

Меня переезды из страны в страну больше не волновали: не все ли равно, где голодать.

В пятнадцать лет я весила тридцать три килограмма при росте метр семьдесят. Волосы вылезали целыми прядями. Я запиралась в ванной и любовалась собой – ходячий труп. Это было приятно.

Глядя в зеркало, я слышала комментарий за кадром: «Она скоро умрет». И умилялась.

Родители сходили с ума. Я не понимала, почему они не радуются вместе со мной. Ведь эта болезнь излечила меня от другой: от страсти к алкоголю. Мама регулярно взвешивала меня. Я обманным путем прибавляла себе килограммов восемь: прятала под майкой железки и перед взвешиванием подвергала себя пытке водой – выпивала три литра за четверть часа. Это страшно больно.

Вот когда было особенно здорово посмотреть на себя в зеркало: скелет со вздутым животом. Чем страшнее я выглядела, тем больше себе нравилась. Вот только жалела, что неутолимая жажда тоже меня оставила, было бы не так противно накачиваться водой.Человеческий мозг состоит по большей части из жира. Именно он порождает самые возвышенные мысли. Чтобы не отупеть окончательно, я лихорадочно переводила «Илиаду» и «Одиссею». Так что уцелевшими нейронами я обязана Гомеру.