Благодать

Первым ту фигуру замечает Колли. Говорит, в той канаве спит человек. Ноги и башмаки торчат из куста, словно человек способен укореняться с деревом. Однако ж эк способны глаза распознавать еще до того, как полностью увидали, что человек тот мертв. Ноги под необычным углом умиранья. Странная неподвижность, притом что все остальное в канаве трепещет на ветру жизнью. Не смотри, предупреждает она Колли, но как тут не глянуть? Странная это штука, мертвое тело. Что оно есть и что не есть. Она смотрит на раскрытую ладонь мертвеца, словно и в смерти выражает он полную меру своей нужды, рука тянется за чем-нибудь съестным, а может, просто он умер один в этой канаве и потому тянулся в недра памяти своей, тянулся за рукой той женщины, которую любил, а может, за рукой матери, бо говорят, что всяк человек зовет свою мать, когда помирает.

Колли говорит, как считаешь, когда птицы выклевали ему глаза, душа его улетела через глазницы?

Они стоят над покойником, и Макнатт пинает его, и она кричит, прекрати, грубая ты свинья.

Макнатт говорит, я просто проверяю, точно ли он мертвый.

Барт говорит, брось ему лучше монету.

Макнатт говорит, нет у меня монет ему давать.

Она извлекает кошель и пересчитывает, сколько у них осталось, кладет пенни в ладонь мертвецу. Смотрит, как Макнатт отстает от них, когда отправляются дальше, видит, как Макнатт склоняется над мертвецом, забирает монету себе.

Говорит, в аду ему верну.

Они выжидают и наблюдают за этим господским домом и за глубоким долом позади него. За выездами изысканного экипажа. Наблюдают, как вечер забирает особняк во тьму. Она перехватывает взгляд Барта, оба подпитывают друг в друге силу. Крадутся к дому. Из ярко освещенной комнаты доносится музыка, но мелодия джиги лисьей охоты пресекается от зверского стука Макнатта. Голоса сплетаются и расплетаются, и она слышит мужчину, а следом женщину и за громадной дверью тревожный голос – должно быть, служанки. Кто там? Облик Макнатта словно меняется, он диковинно приосанивается, словно пытается уловить точный тон песни. Затем говорит голосом джентльмена. Грейс ушам своим не верит – подобный голос услышишь только в городе.

Он говорит, простите за беспокойство, но я из дворянства. С моим экипажем случилась беда на дороге выше по склону. Мне срочно нужна помощь, будьте любезны. Моему кучеру потребен лекарь. Если понадобится, при мне рекомендательные письма. Я Филип Фултон, из баллинаслоских Фултонов. Экспортеры зерна, знаете.

Она видит, как Барт хихикает в кулачок, изумленно смотрит на Макнатта, не может взять в толк, как подобный дикарь способен наколдовать таких слов. Они слышат шепоты, и женский голос произносит, впустите его, впустите его, и голос мужчины-слуги, прикидывает Грейс, они спорят друг с дружкой, и она улыбается в темноту, заслышав, как отодвигается засов, а затем великим ветром врывается в дверь Макнатт, кулаком обрушивает мужчину, шагает в дом с криком.

Ку-ка-ре-ку.

Она видит все словно сквозь зубы, чувствует, как подымается это в ней, этот гнев, что восстал, клыкаст и бесстрашен, обширен, как волчья пасть. Макнатт раздался вширь, воин, гонит кастеляншу и сбитого с ног мужчину – возможно, дворецкого – в комнату в конце коридора. Барт, словно ветер, сквозит с нею рядом, и она видит их обоих в громадном зеркале в коридоре, как глаза их сияют бело на расписанных грязью лицах, в волосы ей вплетены веточки – вид у тебя как у твари, выползшей из канавы.

Барт выхватывает лампу из рук служанки и тихонько восходит по лестнице. Грейс идет за Макнаттом в гостиную, переполненную воплями и криками, две женщины стоят стражей подле мальчика, а вот и хозяин дома, господин Толстосум, или уж как там его назвать, пышущее красное лицо, и Макнатт валит его на пол кулаком, человек этот встает на четвереньки и ползет к своей семье, словно младенец, и Макнатт догоняет его, пинает под зад. За человеком тянется по ковру след мочи. В суматохе стука музыкальные инструменты, видимо, сложены были на пол, и с сокрушительным треском Макнатт пинком отправляет в стену скрипку.

Орет, ну что, мудень, где золото спрятал?

Склоняется к лицу господина Толстосума, тот сидит у стены, пунцовеющий, съежившийся, сжимает бессильные кулаки. Макнатт помахивает ножом у него перед носом, говорит, ты, нахер, обоссался, что ли? Перед собственной семейкой? Да мне тебя и убить-то не жаль.

Она выходит из гостиной и отыскивает кладовую глубоко в запахе пищи. Вдыхает на миг, берет мешок и нагружает пять фунтов толокна, забирает буханку хлеба, стаскивает с тарелки к себе в мешок осклизлый язык, выпрастывает обратно, обертывает тряпицей, вновь сует в мешок. Хватает завернутый кус мяса. Тут из гостиной доносятся пронзительные крики и кавардак, и она бежит с ножом, врывается в гостиную и видит, что Макнатт поднял мальчишку зубами за ворот рубашки.

Тут Барт в комнату, при нем на плечах два охотничьих ружья, а за пояс заткнут седельный пистолет. Скверной рукой прижимает к себе рожок пороха и мешок дроби. Кто-то из женщин принимается кричать. Зачем вы так? Не знаете, что ли, кто мы такие? Я в комитете, который пытается помочь этому краю. Я пишу в Дублин и Лондон. Мы собирали подписи. Мы делали все возможное. Почему вы пытаетесь нас ограбить?

Макнатт говорит, заткни музыку свою.

Он отпинывает кресло к стене, взбирается на него и принимается отрывать от стены оленьи рога, отдирает их, падает назад. Встает, прижимая их к груди, пригибается, укрепляет на голове и принимается кружить по комнате и выть. Ничто в ней сейчас не прилежит к размышленью. Руки у нее на медных подсвечниках, и на каких-то книгах, и на хрустальных бокалах, и она оголяет стол от льняного его облачения, а затем бросаются они к выходу, и тела их – звонкая песнь, и она видит, как Макнатт пропихивает рога сквозь дверной проем. Тот же ветер, что внес их в дом, выносит их прочь, и они устремляются, блеща, во тьму, мча в волчьей пасти.

Тропа коварна, и шаг их тих, Барт ведет их со свечкой, обернутой в бумагу. Луна втянула облака в круговорот, и ноги у Грейс – неумолчный крик, руки едва ль не отваливаются, бо тяжесть поклажи тянет их книзу. В просвечивающих деревьях видит она лица мужчин, слышит в болтовне листьев движенье псов и коней, наездников с заостренными взглядами, силы выстраиваются против нее, готовые двинуться за нею в горы. Она думает, нам придется стать ветром, и тогда они нас не найдут.

Макнатт вдруг принимается сипеть тихим смехом. Все еще тащит рога. Затем смех его взрывается лютым собачьим воем. Он пытается говорить, вы видали… я б мечтал… просто двинуть того мудня по заду еще разок… просто чтоб глянуть, как он ссытся в штаны.

Колли говорит, то был образцовый хук слева, мук, боксерский блеск.

Она ловит себя на том, что хихикает вместе с ним, бо есть в смехе облегченье. Барт оборачивается и зашикивает их. В свете его обернутой свечки он не на себя похож, а на какого-то чужака, и может, так оно и есть, думает она, может, все мы разные. Дорожка забирает круче, и тут Барт ведет их поперек некой скользкой овечьей тропы. Грейс пытается изгнать мысль о том, что один неловкий шаг, и они полетят в нижнюю тьму долин, какие наверняка ведут в ад. Взгляд у нее мечется, ищет, за что б уцепиться, и она видит это – развалины домика, бескрышего для звезд. Она показывает на него Барту, и он говорит, нам точно сгодится.

Макнатт говорит, глазаст ты до всего впотьмах, Барт. Как тебе удалось отыскать такой славный вид?

Они разводят костер и на палке жарят мясо до корки, увлажняют губы жиром. Макнатт устраивает целое представление: пьет из пустого кубка, берется возглашать здравицы верховным королям Ирландии, вождям и их воинам, Богу на небесах и всем святым, по доброте своей позволившим нам этот пир, и да не забудем мы Филипа Фултона и всех Фултонов в Баллинасло, кто столь любезно одолжил свое имя нам, мразоте эдакой.