Благодать
Шрифт:
Даже в тусклом свете видит она, как Барт на нее глазеет, чувствует тяжесть его взгляда, это обожание и, быть может, еще и взгляд желанья, но о том она думать не хочет. Когда отвертывается он, позволяет себе взглянуть и она, лицо его ясно в лунном свете, что сияет сквозь кровлю, и вот тут-то видит она Барта иным: сверкают усы его, кожа – призрачное серебро, словно гравюра в какой-нибудь книжке, словно он какой-то великий воин, думает она, из старинных сказок, шагнувший на этот самый склон холма. Не объяснить ей этого чувства, что в ней трепещет, она думает, может, это чувство мощи и свободы, хочет заверещать до самых макушек гор.
Говорит, ничто в мире не верно и не неверно, есть только это.
Макнатт повертывается к ней с растерянным видом. Это о чем?
Но она уж на ногах и орет на тьму.
Песня их спета с вершины небес и катится вниз по безмолвным горам к дуракам, спящим в своих постелях, и тут Барт встает, словно охвачен внезапным гневом, и оживает в прыжке, и все трое выплясывают все это прочь, а луна подглядывает за ними сквозь руки деревьев, пляшут они танец, кой есть смех забвенья, смех, что вытрясает всю боль, смех, который из тебя сотворяет бога.
Тянутся долгие дни в небылицах, что выплетает из устной кудели своей Макнатт. Байки отваги и войн, бойни в четырех провинциях, его собачьих днях в Голуэе, о старой полоумной монахине, что таскалась за ним, чтоб снял он с нее одежды. Умолкает он наконец из-за зрелища, от какого белеет: два очертанья, замеченные неподалеку в тумане. Эк они вроде как не идут, но зависают, скользят мимо, как скрутки дыма. Затем их становится три, и ее сердце предупреждает барабанно, бо кто знает, что они такое, констебли или солдаты, а может, просто люди прохожие, но Барт держит пистолет наготове, а она – охотничье ружье и прикидывает, как ей целиться, Макнатт же к оружию своему не прикасается, а садится как человек, которого догнала хворь.
Когда фигуры минуют, Барт напускается на Макнатта. Говорит, ты чего ружье не заготовил?
Макнатт шепчет, в этом месте водятся призраки, я знаю.
Она слышит, как вылетают у ней изо рта слова. Кто б мог подумать, что ты такой суеверный? Это ж глупые разговоры, да и только. Те люди тут могут нас искать.
Насмешка выболтана прежде, чем успевает продумана быть и проверена. Барт повертывается глянуть на нее, и она не в силах понять, что говорит его взгляд. Думает, иногда нечистый ждет на дороге и идет с тобой рядом, а бывает, что нечистый ждет у тебя в голове и сует тебе мысли, чтоб ты их сказал.
Макнатт откидывается назад, руки на коленях долги, сапожищи раскинуты в стороны, словно все ему нипочем. Затем ухмыляется ей. Играй покамест, королева-пиратка, да держи любовничка своего за годную руку.
Барт говорит, возможно, пора нам в путь.
Они взбираются на вершины, высматривают в унылом вечернем свете движенье. Ничего, кроме болот и камней да ветра, что стонет о древнем одиночестве. Трясогузка поблизости со своим посвистом. Колли запевает.
Крошка Уилли-трясогуз на камень прыг да скок Хвостик славный твой похож на гоблинский…Колли!
Они следуют тропою вниз через болота, что погодя возносятся к лесам, и оттуда открывается вид на низины. Юг – лоскуты зелени, словно великие поля Ирландии сшили воедино, думает она.
Барт говорит, совсем другие там края. Здесь вон богатейшие усадьбы Ирландии.
Макнатт говорит, видал я получше подворья у крестьян в других округах, но в любом разе понимаю, о чем ты.
В одиноком овраге находят они грубую лачугу. Стены скорее глина, чем камень, кровля перекрыта нарубленными ветками, из которых сочится жидкий дым низкого огня. Они прячутся и наблюдают движенья юного отшельника, вид у него голодный, он долго сидит на камне, просто крестясь. Макнатт говорит, такого никто не хватится.
Они ждут до ночи и подкрадываются к лачуге. Макнатт исколот до красноты
в сраженье с кустом остролиста, обзывает его блядиной, волочет старательно тихо, что, как ей кажется, не тихо нисколько. Лицо Барта сурово от сосредоточенности. Они занимают каждый свою позицию вокруг лачуги, она встает, затаив дыханье, прикидывает, уснул ли отшельник или же нет, подает голос тихонько, исторгает звук чокнутой кошки, какой мог быть и от дивных-пука. Колли принимается тявкать. Макнатт подтягивает, тряся куст, оря по-ослиному так, что и дом сотрясся бы. Барт ржет конем. Они загоняют странную свою шуршащую звериную музыку в лачугу, пока Грейс не замечает, как распахивается деревянная дверь и отшельник улепетывает в горную тьму.Он развел хороший огонь и запасся дровами.
Макнатту приходится лечь, таковы у него судороги от смеха.
Барт говорит, парнишка решит, что за ним дивные пришли. Сможем остаться тут ненадолго.
Колли принимается лаять, и все смеются, а Макнатт прижимает руку к брюху и умоляет их перестать.
Свечи озаряют им жующие лица, Макнатт сплошь пальцы и зубы, и она думает, что он вовсе не осел, а бешеный пес. Кубками пьют ведерную воду, и Макнатт выступает со здравицей отшельнику, во славу его превосходной лачуге, дровам, что он нам припас, так понадеемся же, что человек тот станет рассказывать эту байку до конца своих дней: о том, как однажды гнался за ним сам нечистый.
Позже в ту ночь подымается горный ветер и направляет костровой дым обратно в лачугу. Дым проникает ей в глаза, в горло, просачивается в ее мысли, пока не выбирается она в холодный ночной воздух подышать, вглядывается во тьму, обхватив грудь руками. Этот ветер несет тот же звук, что и на Черной горе.
Дни пекла проходят под летними горными небесами. Такие вот облака, думает она, отягощают день поверх него самого. Ни в чем нету спешки, ни в нежной жаре, ни в свете, ни во времени, ни в днях, густеющих столь неторопливо.
Макнатт говорит, голодный июль, видать, к концу движется.
Так мама всегда его называла, думает она, этот нескончаемый месяц после того, как старый урожай исчерпан, а за ним ожиданье урожая августовского. В этом году тринадцать месяцев ожиданья. Вскоре урожай созреет, и все вновь наладится.
Она наблюдает за тем, как Макнатт обращается с толокном, вытаскивает здоровенную жменю из мешка. Полегче, говорит она. Он на нее не смотрит. Наоборот, усаживается, врастая в собственную силу. Есть теперь в тесной лачуге какой-то непокой. Барт ковыряет ножом деревянные чурочки, Колли болтает о том, сем, пятом, десятом. Она прикидывает, не услыхали ль Макнатта случайные собиратели, каких она слышала неподалеку, как болтает он денно и нощно, опершись о стену спиной, сапоги пинают костер. Заткнись нахер, Макнатт, говорит Колли, но Макнатт – река не мелеющая. Грейс украдкой бросает на Барта взгляд и взглядом тем говорит, как ты его терпишь? А может, взгляд этот говорит, как бы нам от него избавиться? Но Барт не отвечает, сидит, глядя в собственные мысли, тешет себе чурочку.
Пустой мешок из-под крупы обмяк, словно перекошенный рот. Колли тоже не затыкается со своими затеями – со всякими приспособами, какие можно построить, здоровенными ямами. Говорит, надо собрать диких псов и спустить их. Она трет костяшками глаза, хоть бы Колли умолк. Макнатт говорит, что там газеты на этот счет говорят? Как так выходит, что в ассизы [50] вляпываются другие?
Она предпринимает осторожные прогулки вниз по горному склону. Просто чтобы убраться из лачуги, от ножищ Макнатта, едва ль не таких же громадных, как его рот. В низинах, кажется, все глаза желают, чтобы поскорей пришла осень. Даже собаки сидят и глядят на поля, нетерпеливо стучат по земле хвостами. Волнистая зелень, что добавляет дню красок, блистает под дождем мильоном глаз, собирает ночами зреющую луну. Все мысли о том, что там зреет в глуби, что нельзя поторопить и покамест собрать.
50
Ассизы – до 1924 г. заседания уголовного суда в Ирландии за пределами Дублина (в Северной Ирландии – до 1978 г.).