Благодать
Шрифт:
V. Зима
Лукавый болтался по этим западным дорогам, шляпу свою снимал в каждом селенье. Она смотрит в вечное-здесь облаков, в их очертаньях пытается измыслить зверей, но не получается. Вместо них видит очерки детворы, какая тащится хвостиком за истрепанными стариками, бредет изможденно и жаждая света.
Колли говорит, как думаешь, Барт сам с собою печален?
Ей кажется, что, может, так оно и есть. Лицо у Барта все более осунувшееся. Словно не видит он теперь дороги, но зато провидит впереди такие дни, какие и себя забудут к прозиманью. Не успеешь оглянуться, как уж и Саунь вот он, мир во тьме, и дальше что? Эк слово зима заставляет подумать о Блэкмаунтин, о сине-хладных ее оттенках, о кличе ветра с ледяной крупой. Те ночи, когда буря треплет дом, словно некая великая сила явилась стрясти их с холма. Сейчас
В каком-то мелком городке им встречаются две хорошо одетые женщины, трясут перед ними банкой и просят денег на строительство новой церкви. Нищенство подступается льстиво, просительно, заметив качество их накидок.
Лучше уж ловчить впотьмах, чем становиться такими, думает она. Тенью скользят они мимо немалых поместий, пробуют землю палками насчет ловушек, высматривают сторожей, цыкают на сытых собак. Простукивают водостоки поместий получше в поисках тайников с деньгами, выискивают картофельные погреба и сбивают замки с кладовых. В лучшем случае найдешь мешок муки, одинокий на полке. Сморщенную морковку, оставленную коню. Горбушку хлеба. Она сгребает в ладонь хлебные крошки с какого-нибудь стола, и цыкают на нее укоризненные ходики. Разок находят они клад – ящик семенного картофеля, отрастившего себе руки-ноги, запрятанного под землю на грядущий посев. Они жарят добычу на костре, и Колли говорит, если вдуматься, мы сейчас съели целое поле будущей картошки.
Минуют в закатных сумерках город Нину и смотрят, как загорается поле в кольцевом факельном огне. Какой-то разъездной балаган обустраивает свои фургоны и лошадей. С изумлением видит она очерк мужчины на ходулях, странное и медленное насекомое, бродящее в темноте.
Думает, эти последние несколько дней на дороге полно было всякого странного. Бычок того богатея, стоявший на валуне, словно боялся того самого поля, на котором стоял? А лошадь та лицом к дереву, словно отвергала сам вид этого мира? А малахольный, что прошел мимо с улыбкой во все лицо, в крови, наблеванной на рубаху? Это провозвестники, точно. Каждый воз с мукой сопровождают на дороге солдаты. И это в великих долинах Типперэри, где поместья иногда с целый город. Им попадаются деревни, где сады ухожены, дома украшены и под черепицей. Великие поля кукурузы проливают цвет свой в мир. Как тянут шеи под сверкающие серпы. И все же есть селенья, сквозь которые необходимо шагать зажмурившись, где трава прорастает сквозь пороги, где поля постигают цвет лишь от солнца. Те-кому-всё и те-кому-шиш, говорит Барт. Еще год, и страна рассыплется.
Она думает, в таких селеньях вид детворы, вот от чего горя больше всего. Видала она детишек в горячке, детишек тощих от долгой болезни, но вот таких детей не видала ни разу. Кто-то из этих детей остается без голоса. Мальчишки без криков. Мальчишки с волосатыми лицами. Девочки, превратившиеся в старых ведьм. Дети, каким приходится жить стремглав, чтоб к Сауню нацепить маску смерти.
Барт говорит, не думаю, что страна в этом году станет поворот на зиму праздновать, кроме этих вот больших поместий. Вообрази, какие пиры они закатят. Вся работа в полях завершена. Кладовые полны богатств. Готовить пироги да печенья, и варенья, и окорока, и языки. Нам шепотом наказывали оставаться поближе к костру: во тьме бесы ждут, чтоб нас сцапать. Но бесам больше ни к чему болтаться во тьме. В этом году они даже не подождут до Сауня.
У всего в жизни есть тайный знак, думает она. Например, цвет. Что есть цвет, если не выраженье природы предмета? Раздумывает об этом, прикидывает, права ли. Что есть зелень дерева, если не своего рода заявленье? Дерево не разговаривает, а все равно кричит: я дерево, я вот оно. Или же дурман по канавам, бело-трубит пчелам в свои рожки безмолвия. Есть и многое другое, что втайне вещает. Она думает о Барте. Как пробует он выразить то, что нельзя произносить, или, если и можно произнести, он того не желает. Вот это новое, что делает он на ходу, шагает слишком близко, левая его рука прикасается к ее правой. Лишь мимолетно, будто случайно, и все же она чувствует это сильно, словно глухой хлоп. Она не знает, что делать с собою, будоражит внезапной ладонью волосы или же щиплет себя за ресницу, принимается балабонить, словно старая тетка. А иногда просыпается разгоряченной в одиноком холоде рассвета, и вот он, Барт, спит – а может, и не спит, – тело его приникает к ней ложечкой, годная рука обнимает ей плечо, отдавая свое тепло. Эк напрягается она, лежит, затаив дыханье, и Барт отвертывается прочь во сне, а может, и нет.
Колли говорит, разгадай
загадку: у чего две ноги днем и три ноги ночью?Как Барт просыпается и запрыгивает в свое тело почти что сразу, лицо у него как ни в чем не бывало.
Они укрываются под сырым сводом моста, что в одном дне пути от Лимерика. Барт говорит, довольно-таки большая редкость, чтоб вот так найти свободное место под мостом. Складывают костер, и она смотрит, как Барт извлекает найденную газету, и смеется от ее вида. Думает, что весело ей от голода. Эта вот ловкость, с какой он газету держит и складывает, прижимая к колену и перевертывая рукой. Тянется к нему и тычет в газету, чтоб ему досадить. Барт делает вид, что не обращает внимания. А затем говорит, тут сказано, что стоимость съестного увеличилась втрое…
Она подается вперед и вновь тычет в газету.
Барт говорит, да послушай же. Тут в статье говорится, что над Дублином запускают воздушный шар, а в нем люди, и шар этот надут газом.
Колли говорит, сомневаюсь я, что такое возможно, а ну дай глянуть.
Барт встает, взбешенный, что у него вырвали газету.
Отдай, говорит он.
Погоди минутку.
Отдай сейчас же, я сказал.
Колли говорит, знаешь что, я всегда знал, что люди в будущем придумают, как летать, но считал, что летать они будут с птицами, привязывать людей веревками на спину к кондорам или еще какой-нибудь громадной птице, что-нибудь, в общем, безопасное – то-то оно было б ого-го, привязаться к спине птицы, летать над людьми, которых терпеть не можешь, и гадить им на дома.
Барт сердито уходит к реке, и она смотрит, как он удаляется туда, где разрослась трава. Как легко выбирается он из своей одежды. Его белая недрожкая спина, когда садится он в низкой воде и принимается мыться.
Колли говорит, а ну отлепи глаза свои от него, гнусная ты сучонка.
Она вскидывает взгляд и видит, как идет по речной тропе какая-то женщина, и вздыхает, поскольку знает, кто это, по тому, как заламывает та женщина руки. Вид у Мэри Брешер изумленный. Говорит, я только что подумала о тебе, и вот она ты. Не возражаешь, если я сяду?
Грейс смотрит, как Мэри Брешер подбирает складки плаща и усаживается рядом. Ее прелестные синие стопы замурзаны от ходьбы. Сквозь высокую траву Грейс видит очерк Барта, выходящего из воды, дерзкого да бесстыжего, и притворяется, что не смотрит, но смотрит на него и Мэри Брешер.
Говорит, ах, вид мужчины. Страсть до чего скучаю я по своему супругу. Ты, случайно, не видела моего ребенка?
Отхватили они себе удачу: их подбросили до Лимерика. Фургон бондаря с полотняным пологом и дядька, чернолицый, что твоя преисподняя, не прочь поболтать. Колли говорит, у парняги этого вид нечистого, это точно, – он наши души в бочку запрет. Она шепчет, а ну тихо, и Барт бросает на нее досадливый взгляд. Бондарь вздергивает ее на повозку за запястье, и тут замечает она, что на правой руке у бондаря всего два пальца, и думает о Барте, и думает, что эдаким странным путем человек этот может быть ему отцом.
А ну пошли, а ну пошли, выкрикивает бондарь, и лошади кивают и ржут, Грейс сплетает руки и пытается не слушать болтовню Барта с бондарем. Глаза у ней закрыты, Колли бурчит, парочка увечных, едва ль целая рука на двоих наберется, и вот уж мир плывет впотьмах, и не бондарь это, а Макнатт говорит, а ты знаешь, как этим править, и Барт говорит, я надеялся, что ты спросишь, и берет вожжи, и лошади напруживаются и припускают с фургоном в галоп и уж не слушают Бартовых воплей, и видит она, как дорога выходит к кромке громадной пропасти, и кричит Барту, и кричит, и они летят с обрыва, просыпается в уюте неспешности, дождя и его завесы тишины, свесы полога капают влагой. Колли говорит, этот парняга-бондарь – настоящая бочка смеха, как думаешь, если нальем воды в рот ему, поплывет?
И вот тут она это видит, берет Барта за руку, стискивает ее. Барт пытается сунуть ладонь ей в руку, но она уже свою выпростала. Показывает в сторону от дороги. Смотрите. Бондарь смаргивает и приостанавливает лошадей.
Иисус прослезился [55] , говорит он.
Дерево – громадный раскидистый дуб, а к нему приставлено тележное колесо, к спицам привязано тело юнца. Руки и ноги тощие, как тростинки, но висят на веревках, которыми привязаны. Она не в силах молвить ни слова, может лишь думать об отвратительности подобного: кто стал бы вот так привязывать мертвого мальчика к колесу?
55
Иоанн, 11: 35, здесь и далее синодальный перевод.