Благодать

Миг распахнулся шире тьмы. Звук женщины, бегущей прочь по дороге. Звук мужчины, пьющего собственную кровь. Она, оказывается, устремляется вслед за женщиной во мрак, но не понимает зачем. Женщина больше не сухонькое существо, а нечто животное и одержимое в беге своем, Колли орет, пусть ее, пусть ее, но Грейс хочет остановить эту женщину, сказать ей что-то, хоть и не понимает что, донести некую мысль, недовылепленную, что совсем не этого она желала, что все это сделалось тем, чем не мыслилось. Бум и звон выстрела позади, и женщина вдруг падает наземь, Макнатт пыхтит, как костлявокрылый пес, несется мимо нее.

Макнатт говорит, я не буду, давайте вы. Барт говорит, ни за что не буду. Грейс, давай ты. Они стоят, оглядывая экипаж, и лошадь фыркает, словно хочет сказать, смотрите, что вы натворили. Изнутри закрытого экипажа доносится звук вурдалака, вой, какой исторгал бы мертвец земной. Она не в силах сдвинуться с места, сердце остановилось, плоть и кровь окостенели. Смотрит, как Барт встает на подножку, и экипаж кренится под его весом, словно нашептывает свою тайну, однако ни к чему никакие шепоты, думает она, ибо ты знаешь, что там внутри. Она помнит, как мертвец закрывал эту же самую дверцу и спускался, пока еще был жив, лишь миг назад, а теперь он мертв, и это из-за тебя. Барт замирает, рука у дверцы. Она думает, всегда есть время до и время после, и должна быть некая черта, что отделяет одно от другого, и черта эта вот она.

Барт открывает дверцу и забирается внутрь, медленно появляется оттуда, в годной руке у него младенец, спеленатый, орущий, осиротевший. Желудок ей скручивает тугим узлом, и она красит землю своей тошнотой. Макнатт стаскивает рога со спины, а затем швыряет их в канаву. Бля, орет он. Почему она не вынесла ребенка с собой? Мы б его тогда увидали.

Она сложилась пополам и все еще опрастывает нутро, слышит, как Макнатт говорит, они сами себя убили, вот что это такое, им сказали, что надо делать, а они не сделали.

Она напускается на Макнатта. Ты это сделал – тебе сказали, что делать, а тебе понадобилось залезать на карету, дубина ты херова, чтоб покрасоваться. Это ты их убил.

Она отвертывается, подходит к Барту, забирает у него младенца, утишает его, приникнув к нему лицом, забирается внутрь и закрывает за собой дверцу.

Ш-ш, детка, ш-ш.

Барт кричит, ты что делаешь?

Она отказывается отвечать.

В недрах экипажа пахнет потом и табачным дымом. Она прижимает ребенка к груди. Слышит, как Барт подступается к дверце. Миг стоит безмолвно. Она думает, он измышляет, что бы сказать хорошего, но ничего тут не скажешь такого, что изменит случившееся, дорога идет лишь в одну сторону, не в другую.

Когда Барт заговаривает, голос его мягко заглушен деревом. Он говорит, я промахнулся мимо кучера. Он вернется с констеблями, вероятно, через час-два. Ребенка найдут и за ним присмотрят. Его заберут.

Она крепче прижимает ребенка к груди, и крики его такие же, как когда-то Брановы и Финбаровы, этот плач становится громче, наполняет собою коляску, наполняет ей слух, наполняет все небо, это песнь, требующая, чтоб ее услыхали умершие, и даже умершие не откажут в ответе.

Барт говорит, задумайся на миг. Как ты будешь о нем заботиться? Как дашь то, чего он хочет и в чем нуждается? Оставь ребенка здесь, и его найдут. Даю тебе слово. Он будет в сохранности, ему так лучше.

Колли шепчет, разгадай загадку, глупая ты сучка, что одновременно и мертво и живо?

Она повертывается спиной к дверце, когда та открывается, выходит из коляски с пустыми руками и не глядя закрывает дверцу за собой.

Голос Барта очень тих.

Идем. Если они найдут тебя здесь, повесят.

Что есть лето, как не докука мух, мошкары в свитках-тучах, слепней и их подлых укусов, Макнаттова болтливого рта. Три недели июля отсчитывает она, притихшая в этой лачуге. Прервано их великое веселье. Исчерпана их еда. Они следят за холмами и тропами. Они следят друг за дружкой. Они ждали, что их настигнут ищейки, – констебли, войска верховые с охотничьими ухмылками, лошади рвут удила, глаза прут наружу. Макнатт сказал, едва ли они станут красться. Звук их охоты услышим задолго до ее появленья. И она гадала, с чего он тут рассмеялся. Теперь, когда Макнатт смеется, лик смерти видит она, Макнатта, слетающего вниз, сплошь глаза и зубы. Барт учит ее слушать ночь. Толку нет дергаться от звука всякой лисы, какая бродит вокруг. Нужно сколько-то времени лежать неподвижно и слушать. Замечать в уме все разнообразные звуки. А затем, когда услышишь новое, можно соотнести его со всеми прочими звуками. Вот так получится отдыхать. Услыхав лихо, распознаешь его. Один старый вояка меня научил.

Она лежит неподвижно, слушает ночь.

Вот птица в кустах.

Вот зверь шуршит мимо.

Вот плачет младенец.

Бывает и так, что Колли соображает, когда не лезть не в свое дело. Она оставляет его с остальными в лачуге, Макнатт храпит, раскинув сапожищи, Барт спит, свернувшись серпом. Идет она от дождя мягкой пастушьей тропой, пока не набредает на спешащий поток. Здесь, под почти-солнцем, наблюдает, как вода убегает с этой кровью, что низошла на Грейс, начисто отмывает тряпицу. Наблюдает, как вода моет камни, вода моет ум, вода смывает время, пока мир не становится чист и светел. Вот тогда-то она оборачивается и вздрагивает, завидев кого-то еще, какую-то женщину выше по течению, согбенную, в накидке, пробует воду из пригоршни. Женщина уходит от реки, лицо скрыто под капюшоном. Слишком поздно таиться в кустах, думает Грейс. Слишком поздно убегать по тропе. Она вперяется в воду, словно если смотреть вот так пристально, женщина ее не заметит. Когда оборачивается, женщина в капюшоне стоит рядом.

Женщина говорит, вода тут так хороша. Я забыла, каково это, пробовать воду.

Грейс слышит собственный голос, неловкий во рту. Как можно забыть, каково это, пробовать воду?

Рано или поздно все забываешь, разве нет?

Есть у женщины в голосе нота, тревожащая Грейс. Она оборачивается посмотреть. Солнечный свет на белой руке женщины возносится, чтобы скинуть капюшон, и во рту у Грейс пересыхает. Она разговаривает с мертвой женщиной из того экипажа.

Мертвая женщина говорит, что с тобой? Словно явилось тебе привиденье.

Вы шутки шутите или как?

Не понимаю, о чем ты.

Мертвая женщина смотрит на тряпицу. Говорит, вижу, я тебя побеспокоила за сокровенным занятием. У тебя сейчас женское время.

Не могу остановить кровотечение.

Ни расстраиваться, ни бояться этого не следует. У каждой бывает.

Она ловит себя на том, что разглядывает разутые ноги женщины, трава любовно завивается вокруг ее фарфоровых пальчиков. Это стопы настоящей женщины, не свиные копыта, как у Грейс, и до чего же славные лодыжки, для покойницы-то.

Она говорит, вы кто?

Меня зовут Мэри Брешер, но ты можешь называть меня Холми.

Что вы здесь делаете? Пока ж не Саунь. Нельзя же вам бродить когда заблагорассудится.

До чего странные слова это. Я могу приходить и уходить по своему желанию. Мне захотелось вкуса воды. Отчего же было не прийти?

Грейс некоторое время молчит. Мэри Брешер вздыхает и поднимает капюшон. Говорит, мне пора.

Отвертывается, чтобы уйти, но останавливается. Говорит, пока я спала, у меня забрали ребенка. Ты его не видела?

Ее тело движется непроизвольно по пастушьей тропе, пинает рыхлый щебень, ум натыкается на непрошеные образы женщины, мужчины, ребенка и крови, все соединено в семейство смерти, и вот это-то и происходит, думает она, получаешь то, на что напрашивался. Одно дело живым выследить тебя до твоего схрона в холмах, но мертвые-то всегда знают, где ты живешь.

Позднее Колли говорит, слушай, мук, тебе небось приснилось, никогда не слыхал я, чтобы призраки докучали человеку отдельно, лично, да и в любом разе я постановил, что я теперь рационалист, а потому больше в призраков не верю, так директор школы называл мыслящих людей, тех, кто соображает в математике, и во времени, и во всей этой дребедени, рационалисты, думаю, слово происходит от греков, когда заявляешься на пир, а тебе там вручают кусочек лотоса, и ты такой скептически оцениваешь его размеры.