Благодать

Этот бормочущий город, и тут веки у нее размыкаются. Ох! Ох! Она видит два низких трущобных дома, и небеса между ними дуют холодом вдогонку холоду. Рот у нее – торф, голова порублена заступом. Вот это все-кругом-больно. Ох! Ох! Ох! Она потрясенно смотрит на свои синие пальцы, стягивает их в кулаки и сжимает себя в дрожащих объятиях. Колли говорит, эй, мук, ты проснулась? Она не может слушать, эта голова с сухими мозгами и эта боль превыше чудовищной. Ты слушаешь, мук, я пытаюсь тебе сказать. И вот тут она осознаёт, что накидки у нее нет. Со внезапной бдительностью вскакивает она, перекошенно опирается на дверной косяк и пытается посмотреть под ноги. Колли!

Два уличных уборщика с тачкой враскачку идут мимо, таща за собой вонь человеческих нечистот. Глаза одного спрашивают, все ли с ней в порядке, и ее глаза разглядывают его, словно это он забрал у нее накидку, но он просто уличный уборщик, какой-то старый дурень, обмакнутый в грязь. Она оборачивается и смотрит на дверь, под которой спала, на эту дверь, которая оставила ее без чувств, дверь, что украла у нее накидку. Город хладен, а небо бесплодный простор. Вопящих чаек хочется поколотить. Думает, что ты с собой сотворила, ноги у тебя облиты рвотой выпивки, и все воняет ссаками.

Идя, не видит она города, но вперяется в загадку себя самой, ищет в уме повесть ночи, но ничего там нет, кроме тьмы. Эк налетает пожирающий голод и этот снедающий холод, и ночь она теперь видит словно в осколках какого-то сна.

Барт!

В комнату к ним он не возвращался. Она склоняется к женщине, нахохленной возле незажженного очага, и спрашивает, не видали ль его. Женщина исторгает долгий выдох, словно последнее, что осталось от ее призрака. Снаружи смывает Грейс лицо ледяной водой из-под крана, и мальчишка пытается взять с нее мзду, пока Колли не гонит его прочь.

Слушай, мук, говорит он, выкинь того мелкорукого мудня из головы напрочь, нам без его дурной планиды куда лучше.

И все ж она до больных ног бродит по городу. Это странное чувство, что нашло на нее. Видит его квадратные плечи и печатный шаг у каждого мужчины, который чужой. А что, если ты станешь попрошайкой, как все остальные, теперь все иначе, и вот так оно есть, но все станет и лучше, ей-ей. Она выклянчивает табаку у старого моряка с мазутными пальцами и рыбьими женщинами, вытатуированными у него на руках. Водянистые морщинистые глаза его оценивают Грейс с головы до пят. Спрашивает, не пойти ль ему с ней, но Колли шлет его нахер. Она приглушает голод куревом, смотрит, как какой-то парень валится под ударами двух констеблей, как его вздергивают на ноги, и она желает, чтоб оказался это Барт, потому что в таком случае он хотя бы нашелся.

День в ночь, ночь в день, и она думает, что обошла в этом городе все до единой дороги, фабричный дым становится един с утренним туманом, наползающим с реки, и как теперь разглядишь, кто Барт, а кто нет? Она думает, вот это и есть жизнь, великое невидение, люди, забравшие у тебя накидку, исчезли в тумане, и люди, до кого тебе есть дело, исчезли в тумане, а ты продолжаешь жить, как будто тебе все видно.

Ее осеняет, что Барт подался северной дорогой в Голуэй без нее. Голод теперь еще хуже, и она тянет за рукав пригожих мужчин, прося монетку, а Колли тарахтит ей на ухо всякое странное: бада-бада, говорит он, пошли вон в ту хлебную лавку, ограбим ее, бада-бада, а ну давай ограбим вон того парнягу, продающего связку крыс на бечевке.

Как после стольких часов на ногах голод волком пожирает тело. Надо сделать все возможное, и какая разница, если тебя повесят. Она пробирается через заднее окно в чей-то дом в Новом городке, нагло, посреди дня, натыкается на ребенка в высоком стульчике, Колли корчит ребенку рожи, а она вышептывает у него из ладошки молочный хлеб, слышит шаги в коридоре, выбирается через окно наружу. Задышливый бросок к высокой стене. Колли орет, тупая ты сучка, надо было хватать что-нибудь на продажу.

Она думает, надо было хватать накидку.

Она предлагает подержать лошадей за плату. Не считает часов в комнате, но лежит, ворочаясь в холоде под звуки кашля, прислушивается к тяжелым шагам какого-то старика, пробирающегося низким подполом и вдоль стены, взглядывает и понимает, что это Барт. Даже в этом полусвете видит она, что он уничтожен, лицо окровавлено, ноги босы, на теле ни накидки, ни жилета, нет ни ножа, ни ножен. На нее он не смотрит, а падает тряпкой у стены напротив, безмолвно свертывается калачиком. Она идет к нему – Ох! Ох! – и он дрожит, и она обнимает его за плечи.

Ох! Ох! Ох! Ох!

И вот прочь из этого проклятого города. Дождь и далекие края шепчут какую-то старую сплетню: историю мира, всё и ничто. Теперь они бродяги на дороге, как всякий прочий. Идут с протянутой в нужде рукой. Она смотрит, как зимний свет набрасывает на все пленку влаги, что придает земле бесплодный глянец. Весь этот зеленый мир, уходящий в свой цвет умиранья.

Они стоят в канаве, облепленный глиной почтовый дилижанс содрогается мимо, Барт держится за ее локоть.

Она знает, что затея эта с походом на север – лотерея. Все до единой дороги в глуши зачищены напрочь. Трубка у нее в кармане – раззявленный рот, а Колли все едино талдычит себе о покурке.

Туки-тук-тук, туки-тук-тук, слушай-ка, мук, надо хоть дыму в брюхо положить, чтобы придавить голод.

Есть на дороге и другие, но чего смотреть на них, думает она. Они на тебя едва ли смотрят, тебе, что ли, своих дел мало. Вот Барт, к примеру. У него ноги обернуты тряпками, едва слово молвит, а когда заговаривает, голос у него лишь самую малость восходит над шепотом. Идет как человек, который сдался, думает она, как человек, лелеющий некую нисходящую мысль. Глаза у него стали как у Сары, как у незрячего буйвола. А может, он просто мыслит себя шаг за шагом, вперед, стиснув зубы, глаза смотрят в дальнюю даль, словно хочет раздумать себя в беспримесную волю. И все же за нею не поспевает.

Колли говорит, думаю, он начинает дрожать, вот что холод творит, он съедает тебя, пока всего целиком не заглотит, и тогда цепляешь болезнь.

То и дело приходится останавливаться и ждать, а Колли подгоняет Барта, словно тот корова, – пошел! пошел!

Взглядом с ней Барт не встречается.

Она шепчет Колли, как будто Барт оставил часть себя в городе.

Колли говорит, он, может, забыл свою тень – ты глянь на дорогу, тень от него как от маленькой собачки.

Она хочет понять, что стряслось с Бартом в Лимерике, но всякий раз, когда спрашивает, он машет рукой, будто было то малой бедой. Она спрашивает вновь и вновь, это глухой мальчишка и его дружок? Кто-то из уличных банд?

Дважды сегодня сказал он, что всё пустяки. Шепчет о тех людях в Голуэе, кто им поможет. Какой-то парень, за которым должок. Говорит, Голуэй в одном конском скоке отсюда. Мы туда доберемся, покормимся и отдохнем, а потом я отведу тебя к твоим в Донегол.

Они проложили собою тоннель сквозь тьму в городок под названьем Эннис. Добытчики на улицах похожи на спугнутых ворон. Город, за которым присматривают здания, которые, быть может, мельницы. Она думает, что навсегда запомнит, как выглядит больница для горячечных, наводящие страх фигуры во тьме у ворот, ждущие, когда их впустят. Барт останавливается и бездыханно опирается о стену. Они отыскивают себе ночлег на краю города, какая-то старая кузня, думает она, хотя, может, когда-то была пекарней. Есть тут и другие босяки, говорящие кашлем. Длиннее ночи она не упомнит. Ветер пытается теперь изобразить некую немелодичную песню, дыханье у Барта не плохо, но и не хорошо. Она пытается обнять его и согреть, но он не дается, вывертывается у ней из рук, словно малявка, тело замыкается на болезнь, думает она. Лежит и прислушивается к признакам горячки. Барт отвертывается. Она возится от какой-то сновидческой мысли, как видит себя на дороге к северу без виснущего на ней бремени Барта. Следом думает, но ты будешь слышать в каждом своем одиноком шаге его кашель.