Блестящая будущность

Ненависть, какую я питалъ къ этому человку, страхъ передъ нимъ, отвращеніе, съ какимъ я сторонился отъ него, не могли бы быть сильне, если бы передо мной былъ какой-нибудь страшный зврь.

— Слушай, Пипъ. Я теб второй отецъ. Ты мой сынъ — ты для меня больше, чмъ сынъ. Я копилъ деньги только затмъ, чтобы ты тратилъ ихъ. Когда я жилъ наемнымъ пастухомъ въ уединенномъ шалаш, не видя ничьихъ лицъ, кром овечьихъ, пока не забылъ наконецъ, каковы лица у мужчинъ и женщинъ, мн видлось только твое лицо. Я много разъ ронялъ ножъ, когда обдалъ или ужиналъ въ томъ шалаш, и говорилъ себ: «Вотъ опять мальчикъ глядитъ, какъ я мъ и нью»! Я много разъ видлъ тебя тамъ такъ ясно, какъ видлъ на томъ туманномъ болот. «Боже, накажи меня»! говорилъ я всякій разъ и выходилъ на воздухъ, чтобы сказать это подъ открытымъ небомъ: «но если я добуду свободу и деньги, я сдлаю этого мальчика джентльменомъ»! И я сдлалъ! Ну, взгляни на себя, дорогой мальчикъ! взгляни на эту квартиру, — она годится лорду! лорду! Ахъ! у тебя будетъ столько денегъ, что ты всхъ лордовъ заткнешь за поясъ!

Въ пылу тріумфа и видя, что я близокъ къ обмороку, онъ не замтилъ, какъ мн тяжело было его слушать. Вотъ единственная капля облегченія въ моемъ положеніи.

— Взгляни сюда! — продолжалъ онъ, вынимая часы изъ моего кармана, между тмъ какъ я содрогнулся отъ его прикосновенія, какъ отъ зми, — золотые часы, вдь это часы джентльмена, надюсь! Брилліантъ, осыпанный рубинами, это по-джентльменски, надюсь! Погляди на свое блье — тонкое и красивое! Погляди на свое платье, — лучше и не достать! А книги-то, — онъ озиралъ комнату, на полкахъ до потолка, цлыя сотни книгъ! И ты ихъ читаешь, не правда ли? Я вижу, что ты читалъ, когда я вошелъ. Ха, ха, ха! читай, читай, дружище! И если он на иностранныхъ языкахъ, которыхъ я не понимаю, я все же буду гордиться, точно я самъ ихъ читаю.

Онъ опять взялъ мои руки и поднесъ ихъ къ губамъ, тогда какъ дрожь пробжала у меня по жиламъ.

— Не разговаривай, Пипъ, — сказалъ онъ, снова проведя рукавомъ по глазамъ и по лбу, между тмъ какъ въ горл у него что-то хрустнуло (памятный для меня звукъ); мн было тмъ ужасне его слушать, что онъ говорилъ все это съ искреннимъ убжденіемъ:- теб лучше молчать и не шевелиться. Ты вдь не подготовлялся къ нашему свиданію издавна, какъ я; ты не ожидалъ этого. Но неужели теб никогда въ голову не приходило, что это я доставилъ теб вс удобства?

— О, нтъ, нтъ, нтъ, — отвчалъ я, — Никогда, никогда!

— Ну, вотъ ты видишь теперь, что это былъ я, я одинъ-одинешенекъ. Никто объ этомъ ничего не знаетъ, кром меня, да м-ра Джагерса.

— Никто не знаетъ? — спросилъ я.

— Нтъ, — отвчалъ онъ съ удивленіемъ, — кому бы еще знать? А какъ ты выросъ и похорошлъ, дружище! Вдь, наврное, есть чьи-нибудь ясные глазки… что? разв нтъ ясныхъ глазокъ, о которыхъ теб пріятно вспоминать?

— О, Эстелла, Эстелла!

— Они будутъ твои, дружище, если только деньгами можно ихъ купить. Не потому, чтобы такой джентльменъ, какъ ты, такой красивый, какъ ты, не покорилъ бы ихъ самъ собою; но деньги помогутъ теб! Дай мн досказать теб то, что я началъ, дружище! Въ томъ самомъ шалаш и будучи наемникомъ, я получилъ деньги, завщанныя мн моимъ хозяиномъ (который умеръ, и былъ изъ такихъ же, какъ и я), и свободу и повелъ дла на свой счетъ. И все, что я ни длалъ, я длалъ для тебя. «Боже убей меня громомъ, — говаривалъ я, предпринимая что-либо, — если это не для него»! Дла шли великолпно. И, какъ я теб уже сказалъ, я сталъ извстенъ. И деньги, оставшіяся у меня отъ барышей первыхъ лтъ, я послалъ сюда м-ру Джагерсу, — все для тебя — когда онъ впервые отправился къ теб, по моему письму.

О, если бы онъ никогда не прізжалъ! Если бы онъ оставилъ меня въ кузниц,- недовольнымъ, конечно, но, сравнительно, счастливымъ!

— И тогда, дружище, для меня наградой служило то, что я по секрету зналъ, что создаю джентльмена. Пусть чистокровные кони колонистовъ закидывали меня пылью, когда я шелъ пшкомъ, я говорилъ себ: «А я сдлаю лучшаго джентльмена, чмъ вс вы»! Когда кто-нибудь изъ нихъ говорилъ: «Онъ былъ каторжникомъ всего лишь нсколько лтъ тому назадъ, и при этомъ простой, необразованный человкъ, хотя ему и повезло счастіе», — что я говорилъ? Я говорилъ себ: «Если я не джентльменъ и не образованный, то у меня есть свой джентльменъ. У всхъ у васъ есть собственныя стада и земля; но у кого изъ васъ есть свой собственный воспитанный въ Лондон джентльменъ? Такимъ образомъ я поддерживалъ себя. И такимъ образомъ я ободрялъ себя, говоря, что настанетъ день, когда я увижу своего мальчика и откроюсь ему дома, на родин.

Онъ положилъ руку на мое плечо. Я содрогнулся при мысли, что рука эта можетъ быть была обагрена кровью.

— Мн нелегко было ухать оттуда, Пипъ, да и не безопасно. Но я ршилъ, что уду, и чмъ трудне было это сдлать, тмъ крпче я за это держался. И, наконецъ, я это сдлалъ. Дорогой мальчикъ, я это сдлалъ!

Я старался собраться съ мыслями, но былъ оглушенъ. Все время мн казалось, что я больше прислушиваюсь къ втру и дождю, нежели къ нему; даже и теперь я не могъ отдлить его голоса отъ этихъ голосовъ, хотя т гремли, а онъ замолкъ.

— Куда вы положите меня? — спросилъ онъ, наконецъ. — Вдь надо же мн гд-нибудь лечь.

— Спать? — спросилъ я.

— Да. И хорошенько выспаться. Вдь меня долгіе мсяцы носило и швыряло по морю.

— Мой пріятель и товарищъ ухалъ, — сказалъ я, вставая съ дивана:- я вамъ отведу его комнату.

— Онъ не вернется завтра домой?

— Нтъ, — отвчалъ я почти машинально, не смотря на усилія, — онъ завтра не вернется.

— Потому что, знаешь ли, дорогой мальчикъ, — сказалъ онъ, понижая голосъ и упираясь длиннымъ пальцемъ мн въ грудь весьма внушительно, — нужна осторожность.

— Что вы хотите сказать? Почему осторожность?

— Ей-Богу, вдь это смерть!

— Какая смерть?

— Я сосланъ былъ пожизненно. Меня казнятъ за то, что я вернулся. Въ послдніе года слишкомъ много было бглыхъ, и меня наврное повсятъ, если поймаютъ.

Этого еще не доставало; злополучный человкъ, наложившій на меня цпи своимъ золотомъ и серебромъ, рискнулъ жизнью, чтобы повидать меня, и теперь мн приходилось оберегать его! Если бы я любилъ его, а не ненавидлъ; если бы меня влекла къ нему сильнйшая симпатія и привязанность, а не отталкивало непобдимое отвращеніе, то дло не могло бы быть хуже. Напротивъ того, было бы лучше, потому что тогда охрана его была бы естественной и нжной заботой моего сердца.

Первой моей предосторожностью было запереть ставни, такъ чтобы снаружи нельзя было видть свта въ окнахъ. Затмъ запереть дверь и заложить ее на крюкъ. Пока я это длалъ, онъ стоялъ у стола, пилъ ромъ и лъ бисквиты; и когда я увидлъ его за этимъ занятіемъ, я снова увидлъ моего каторжника, на болот, въ то время, какъ онъ лъ. Я чуть было не вообразилъ, что онъ вотъ нагнется и примется пилить цпь на ног.

Когда я ушелъ въ комнату Герберта и затворилъ вс двери, сообщавшіяся между нею и лстницей, такъ что въ нее можно было попасть только изъ той комнаты, гд происходилъ нашъ разговоръ, я спросилъ его, — не хочетъ ли онъ лечь спать? Онъ отвчалъ „да“, но попросилъ у меня немного „моего джентльменскаго блья“, чтобы надть его поутру. Я принесъ ему блье, и кровь снова застыла во мн, когда онъ взялъ об мои руки и пожелалъ мн доброй ночи.

Я самъ не знаю, какъ ушелъ отъ него и, подложивъ дровъ въ каминъ, въ той комнат, гд съ нимъ мы сидли, остался у огня, потому что мн страшно было итти спать.

Съ часъ или боле сидлъ я, оглушенный, ничего не понимая, и только когда способность думать вернулась ко мн, я вполн постигъ свое несчастіе; корабль, на которомъ я плылъ, потерплъ крушеніе.

Предположенія, что миссъ Гавишамъ желаетъ устроить мою судьбу, оказались пустою мечтою; Эстелла не предназначалась для меня; меня лишь терпли въ дом миссъ Гавишамъ, какъ удобное орудіе, какъ занозу для жадныхъ родственниковъ, какъ куклу безъ сердца, надъ которою можно было издваться, когда никого другого не было подъ рукой — вотъ первыя мучительныя мысли, овладвшія мной. Но еще остре и глубже была боль при мысли, что я бросилъ Джо — ради каторжника, совершившаго Богъ всть какія преступленія, и котораго могли арестовать въ тхъ комнатахъ, гд я сидлъ и размышлялъ, — арестовать и повсить. Я бы ни за что теперь не вернулся къ Джо и не вернулся бы къ Бидди: просто потому, я думаю, что сознаніе о моемъ недостойномъ поведеніи пересилило бы всякія другія соображенія. Никакая житейская мудрость не могла бы дать мн того утшенія, какое я нашелъ бы въ ихъ простот и врности, но я не никогда, никогда, никогда не буду въ состояніи измнить того, что я сдлалъ.

Къ каждомъ порыв втра и дождя мн слышались преслдователи. Дважды я готовъ былъ побожиться, что стучали и шептались у наружной двери. Безпокойство мое такъ росло, что я ршилъ взять свчу и пойти взглянуть на то страшное бремя, которое неожиданно свалилась на меня.

Мой благодтель обвернулъ голову платкомъ и спалъ довольно спокойно, хотя около подушки положилъ пистолетъ. Убдившись въ этомъ, я тихонько вынулъ ключъ изъ замка и, вложивъ его съ своей стороны, заперъ дверь, прежде чмъ услся опять у огня. Мало-по-малу я сползъ съ кресла и растянулся на полу. Когда я проснулся, сквозь сонъ чувствуя свое несчастіе, часы на церквахъ восточныхъ кварталовъ пробили пять, свчи догорли, огонь въ камин потухъ, а втеръ и дождь только усиливали впечатлніе непроглядныхъ потемокъ.