Богдан Хмельницкий

пользы, послали тайно к ляхам, извещая их, что вы и прежде всегда хотели находиться

с ними в согласии, но только боялись раздражить Козаков, и предлагали отдать нас на

поругание и погибель. И ляхи, обезумленные злобою, будучи в состоянии без вашей

бусурманской приязни присягнуть козакам в сохранении мира и таким образом

избавить себя и королевство от упадка, что было в нашей, а не в татарской воле, ляхи,

не понимая тайно устроенной вами для них западни, обрадовались нашему миру, дали

вам сто тысяч злотых червонцев и позволили разорять города и села

606

и брать людей в неволю! Вы всегда мешали нам примириться, как бы следовало

христианам с христианами, для того, чтоб самим терзать Польшу и Украину».

«Пред покойным предшествеиником нашим, — сказал хан, — не смел бы ты,

Хмельницкий, так разглагольствовать, а теперь кротость наша возбуждает тебя к

дерзости».

«К чему многословие? — отвечал Хмельницкий: — дело и без слов видно.

Предшественник твой, умерший хан, так почитал меня, еще незначительного человека,

что по словесному прошению моему дал мне четыре тысячи человек; а ты не

стыдишься с гневом говорить мне — во всем тебе равному вождю народа».

«Я имею право,—отвечал хан,—гневаться на тебя, потому что ты на нас всегда

клевещешь, будто мы воюем не с войском, а с женами и детьми во время жатвы; будто

мы умышленно погубляем Русь вашу: этого умысла не было у нас; но по вашему

прошению мы решились защищать вас от насилия, как свободный народ, хотя и врагов

нашихъ».

«Покойный хан,— сказал Хмельницкий,—подущал меня идти с ляхами на

единоверных москвитян, и мурза его грозил меня самого погубить; но еще явственнее

видна вражда ваша к украино-русскому народу, когда во время мира вы сожигали наши

жилища, убивали и брали в плен жителей. Конечно, вы о том стараетесь, чтоб

обессилить народы русские, разорить и даже погубить их, чтоб таким образом

возвысить татарское свое племя. Вот и теперь, взяв с поляков деньги, ты враждуешь

против нас и против монарха русскаго».

«Знаешь ли ты, Хмельницкий,—сказал Махмет-Гирей,—как много татар в

Московском царстве? Все они готовы помогать нам; а ты обезумел, не подумал, с кем

разбратался и к кому пристал? пли у тебя войска больше, чем некогда у всех князей

русских, поляков, угров, немцев, когда хан Вату истребил их и сколько веков владели

татары Киевом и всеми русскими землями?»

«Тебя, напротив, омрачила гордыня, — сказал Хмельницкий, — до того, что

думаешь устрашить меня, как малоумиого отрока. Я очень хорошо знаю, что царства:

сибирское, казанское, астраханское, касимовское, рязанское и другие не могут тебе

подать помощи, потому что они уже под властью московского самодержавия, а прочие

татары не пойдут далеко для прихотей ваших. Что хвалитесь Батыем? Ведь война,

словно меч обоюдоострый, обращается на обе стороны; Батый приобрел, Мамай

погубил; за приобретениями всегда следуют потери».

«Хорошо, — сказал хан, — довольно толковать, ступай, скоро узнаешь, что значат

татарские силы».

Хмельницкий ушел и отступил в Украину :).

Когда Хмельницкий стоял под Львовом, отряд соединенного русского войска

подступил к Люблину 15-го октября. Современник простирает его до десяти тысяч.

Другой отряд, по одним известиямъ—до шести, а по другимъ—более десяти тысяч,

двинулся до Вислы, чтоб преградить бегство изъ

1) Истор. о през. бр.

607

Люблина полякам. Город был беззащитен и потому едва козаки ударили на

краковское предместье и жидовский город, как магистрат выставил белое знамя.

Явились к русским послы; один из этих послов был иезуит, и козаки не утерпели, чтоб

не ограбить его до ниточки. Царский воевода потребовал отдачи всего имущества

жидов, католических духовных и шляхты, все орудия, выдачи всех жидов, окуп с

города и присяги на верность царю Алексею Михайловичу. Русские почитали Люблин

старым своим городом и, следовательно, наследием царей московских. Город

согласился безропотно Члены магистрата, от имени всего Люблина, присягнули

служить верою и правдою царю, его супруге и его благородным детям, заплатили

десять тысяч злотых чистыми деньгами, а на пятнадцать тысяч дали шелковых тканей

и металлических изделий, выдали несколько пушек и погнали жидов на убой козакам.

Русские даровали им жизнь, однако ограбили и зажгли так называемый жидовский

город, часть Люблина, исключительно населенную евреями. Пожар продолжался шесть

дней; сами козаки разламывали близкие дома, чтоб не дать огню распространиться за

пределы еврейских жилищ. В католических монастырях происходили кровавые сцены;

в монастыре св. Бригитты, куда убежало множество католических духовных и светских

католиков, произошла страшная резня: монахинь убивали или продавали, как

животных. Очевидец замечает, что между москвитянами господствовали умеренность и

порядок; но козаки старались один другого превзойти в зверстве. «Казалось,—говорит

он,—сами фурии вселились в нихъ». Неизвестно, чтб сталось с имуществом дворян, но

кажется, что воевода отказался от конфискации его, потому что, описывая подробно

события этих дней, современник не говорит, чтоб их лишили имущества; грабили

только тех, которые попались в руки своевольному козачеству. Воевода, установил в

Люблине новый магистрат из выборных членов, включив в число их двух русских и

двух диссидентов и взял частицу животворящего креста, которою славился город. 27-го

октября соединенное русское войско отошло от Люблина. Очевидец замечает, что тогда