Богдан Хмельницкий

имение, приводил в доказательство прав своих давность владения, ссылался на свои

услуги Речи-Посполитой и просил удовлетворения за насилие, набег, похищение жены

и смерть сына.

Позвали Чаплинского.

Шляхтич представил выписку из земских книг воеводства, из которой видно было,

что Суботов принадлежит к даче Чигиринской. «Имение, на которое претендует пан

Хмельницкий,—говорил Чаплинский,—было несправедливо отторгнуто от староства, и

я ничего более не сделал, как только на законном основании возвратил его староству, в

надлежащее ведомство, а владею им потому, что пану старосте угодно было его мне

пожаловать в награду за мою службу Речи-Посполитой. Что же касается того, что пан

Хмельницкий представляет давность владения и издержки, то пан староста определяет

выдать ему пятьдесят флориновъ».

После короткого разбора, Хмельницкому отвечали от имени сейма: «Пусть пан

Хмельницкий сам себе припишет потерю своего хутора, потому что он не запасся

форменным свидетельством на владение. Речь-Посполитая положила не принимать

никаких свидетельств на имения за частными подписями, потому что в противном

случае произошел бы беспорядок. Пану Хмельницкому должно быть известно, что у

нас существуют земские книги, присяжные чиновники и формы записей.

Приобретатель должен быть осторожен, и что касается до давности владения, то по

закону не всякий владелец вещи есть её господин; а потому пану Хмельницкому

остается прибегнуть к старосте Чигиринскому и просить, чтоб он, если пожелает

утвердить распоряжение отца, выдал ему форменное свидетельство».

Это решение совершенно лишило Хмельницкого надежды владеть Оуботовым. Он,

после прежней попытки, не думал более обращаться • к Конецпольскому.

Потом решили дела об убийстве сына и о похищении жены.

«Зять мой, Комаровский,—возразил Чаплинский,—действительно, приказал высечь

мальчишку, который говорил возмутительные угрозы, без сомнения, слышанные от

отца. Ни один благоразумный человек не станет этого вменять моему зятю в

преступление. Но что мальчик умер от побоев, то это клевета и бесстыдная ложь,

которую опровергнут несколько свидетелей».

Верно при этом Чаплинский представил и свидетелей, ибо сенат почел убийцу

оправданным.

«Что-ж касается жены,—продолжал Чаплинский,—то эта женщина не была его

ясеною: он насильно держал ее у себя; оттого она так легко его и оставила; теперь же

она мне понравилась и я соединился с нею по обряду римско-католической церкви, и

она приняла римско-католическое вероисповедание. Потому никто не заставит меня

отпустить ее от себя; да еслиб я и сделал это, то она сама не захочет ни за что в свете

воротиться к Хмельницкому».

Такой рассказ произвел смех. Суд заключили шутками.

141

«Охота тебе, пане Хмельницкий,—говорили паны,—жалеть о такой женщине! На

белом свете много красавиц получше. Поищи себе другой; а эта пусть остается с тем, к

кому привязалась».

Хмельницкому оставалось прибегнуть к королю, своему давнему покровителю.

Владислав и на этом сейме испытывал оскорбления. Просьба Козаков об увольнении

Украины от постоя была отвергнута; сейм умножил поборы на Руси в пользу войска;

король не решался заступаться за народ, в котором паны видели опасное орудие для

возвышения единовластия. Епископ куявский, Гневош, с жаром обвинял короля в

пристрастии к иноземцам, в неприязни к дворянству, и так огорчил короля, что тот со

слезами встал и вышел из собрания. Тут, кстати, явился к нему Хмельницкий. Козак

ивложил свое дело; защищая себя, он не забыл рассказать о бедствиях Козаков и

русского народа, не забыл дать намек и о том, что доверенность, оказанная козакам,

сделалась новым поводом к их горестям.

«Известно мне твое чистое сердце,—отвечал король,—я помню твою службу;

уверен, что твое дело право, но твой иск не подтвержден формальным документом, и

потому ты Ничего не выиграешь судебным порядком. Вижу, что и Чаплинский неправ:

и у него нет надлеягащих доказательств, п притом, как сам говоришь, сделал тебе

насилие. Силе следует противопоставить силу: ты также воин. Если Чаплинский мог

найти себе приятелей и товарищей, и ты можешь найти. Знаю я и об утеснениях

Козаков, но помочь вам не в силах. Пора бы, кажется, всем вам вспомнить, что вы

воины; у вас есть сабли: кто вам запрещает постоять за себя? Я же, с своей стороны,

всегда буду вашим благодетелемъ».

Такой откровенности было достаточно, чтоб показать Хмельницкому чтб он может

и чтб должен делать. Современник говорит, что король раскрыл ему подробнее и яснее

то, чтб за год пред тем изложил канцлер Оссолинекий, когда ездил в Украину для

подущения Козаков против татар, Хмельницкий выехал из Варшавы без

удовлетворения, осмеянный, но с твердою решимостью освободить Украину от власти

панства и, может быть, сделать Козаков орудием преобразования Речи-Посполитой.

Проживая в Варшаве во время сейма, Хмельницкий,—говорит современник,—

уразумел более тогдашний дух и порядок Польского государства. Проезжая назад в

Украину, он со вниманием воина вглядывался в состояние укреплений, в

местоположение городов, наблюдательно прислушивался к разговорам, выведывал

общие желания и жалобы. Медленно ехал он через земли русские, останавливался

почти в каждом селе, заводил разговоры, вкрадывался, с свойственною ему

способностью, в знакомства, рассказывал о своих бедствиях, с собственными

добавлениями, по замечанию историка, слушал с жадностью повести о нахальстве

жидов и жестокости панов, не раз живою, пламенною речью возбуждал кружок

рассказчиков или угнетенное русское семейство, и обнадеживал всех скорою местью,

Божиим наказанием над утеснителями. В особенности открывал он свои планы

русским духовным, зная, как легко им предуготовить народ и какое влияние имеют они