Боговы дни

В одном болотистом ложке оказалась грязь, точнее, грязи, с поблёскивающими в колеях полосками воды.

— Ага!.. Вот она, родная… — отец остановился, внимательно оглядел возникшее препятствие, потом осторожно, включив первую скорость и балансируя расставленными в стороны ногами, поехал вперёд. С трудом, где юзом, где с пробуксовкой мы преодолели тяжёлый участок, следом ещё две-три таких же не просыхающих даже в жару низины. Затем дорога стала лучше.

Снова пошла земля обетованная, на ней опять появились машины, люди, коровы, собаки и дорожные указатели. Я дивился деревенькам с забавными названиями — Марьевка, Ольговка, Сергеевка…, как будто там жили одни Марьи, Ольги и Сергеи. На самом же деле деревни выглядели обыкновенно. Вот кидается наперерез, долго бежит следом и яростно облаивает нас лохматая, в репьях, собака. Вот по затравеневшей обочине идёт баба, гонит прутиком телёнка, уставилась на нас…

А когда мы проехали Яю, большой старинный посёлок всё на той же одноимённой реке, и преодолели наконец её по железобетонному мосту, дорога пошла совсем хорошая — ровная накатанная гравийка. Легко бежал по ней мотоцикл, бойко постукивали в крылья и щитки камушки, а сзади весело вихрилась пыль. Она набивалась под брезент, покрывавший поклажу на багажнике, оседала на нашу одежду, лица, и от этой пыли, солнца и ветра мы уже начинали походить на негров.

На встречных машинах вместо привычных «ТОБ» и «ТОС» стали появляться номера «КЕБ» и «КЕС». И вообще кемеровская земля казалась мне уже не такой, как томская — она была «кемеровской».

Но земля и в самом деле менялась, постепенно освобождалась от тяжёлого таёжного одеяла. Стало больше берёзовых перелесков, полевого простора, земля распахивалась всё вольней. Когда, съехав на обочину, мы остановились передохнуть и смолк рёв мотора, во внезапно наступившей тишине стало слышно, как в сухой горячей траве яростно звенят кузнечики, а где-то в полях, вплетая негромкий голос в горячее их дыхание, гудит невидимый труженик-трактор… И не было конца-краю этим полям, кузнечикам и огромному лету.

На полпути между Яей и Мариинском начались забавные, как близнецы похожие друг на друга деревеньки — Постниково, Большая Песчанка, Берикуль… Они шли одна за другой, словно ожерелье нанизанные на уходящую вдаль жёлто-серую ленту Иркутского тракта, и каждую делила пополам тихая в осоковых берегах речка. Посреди селения дорога ныряла в низинку к старенькому бетонному или деревянному мостику, под которым плавали гуси, на другой стороне вновь поднималась на взгорок и, выбежав за деревню, шла к следующей, с точно такой же речкой, мостиком и гусями. Позже я узнал, что эта местность называется Мартайга (Мариинская тайга), что пересекавшие наш путь сонные речки берут начало на близлежащих отрогах Кузнецкого Алатау, где они очень даже бодры, и что в прошлом веке на них бушевала «золотая лихорадка», как на Аляске…

Доехать до «столицы Мартайги», Мариинска, в первый день было нашей задачей-минимум. На исходе этого долгого дня, когда уже начал спадать зной и бегущая сбоку тень мотоцикла стала заметно длиннее, измотанные, но с приятным сознанием, что цель достигнута, мы въехали в город. Он больше походил на деревню: одноэтажные домишки, пыльные тополя, болотистые, заросшие осокой пустыри, над морем которых поднималось несколько пятиэтажек да элеватор. Поплутав немного по ухабистым улочкам, мы вырвались на восточную окраину, к широкой Кие, над которой красиво раскинулись автомобильный и железнодорожный мосты, и вскоре были уже на другой стороне. Решили ехать дальше, сколько хватит сил.

Мы ехали по медленно отходящей от дневного зноя земле, по которой уже плеснуло золото предзакатного солнца, протянулись длинные тени колков. Она дышала нежным вечерним теплом, а когда дорога сбегала в низинки, окатывало прохладой, сыростью, крепким настоем белоголовника.

Наконец, когда солнце начало путаться в придорожных кустах, мы остановились на ночлег. Прямо посреди полей — отец просто отъехал метров сто от дороги за берёзовый колок. Пока ставили палатку и разводили костёр, солнце ушло за соседний перелесок, сразу ставший тёмным и таинственным.

Мы сидели у костра, ужинали разогретой на огне тушёнкой и смотрели, как медленно гаснет день. Никогда в жизни не ел я такой вкусной тушёнки, не пил такого вкусного, с белоголовником и смородиновым листом, чая, не сидел вот так, за сотни вёрст от дома, посреди бескрайней земли. А она, земля, укладывалась на ночлег. Солнце скрылось, мир из тёпло-золотого превращался в прохладно-сиреневый. Всё затихало, только из-за колка со стороны дороги изредка доносился шум проезжающих машин. А потом где-то рядом задёргал коростель. А потом меж тёмными кустами начало ткаться слоистое полотно туманца…

Этот вечер я запомнил на всю жизнь. Отец рассказывал, как в прошлую свою поездку ночевал где-то недалеко от этого места, и как к нему тогда пытался залезть в рюкзак и стащить хлеб вороватый бурундук… А когда совсем стемнело и только небо осталось светлым, он достал из рюкзака наш маленький походный транзистор «Алмаз», в свете костра покрутил настройку, нашёл «Маяк». Над тёмными кустами, такая необычная в этом ночном мире, поплыла музыка. Оказалось, что другой, большой, мир с радио, кино, телевидением никуда не делся, что земля — общая, и что огромные города с симфоническими оркестрами и эти тёмные кусты — единое целое. Я лежал у потрескивающего костра, и мне казалось, что я слышу и вижу всю вселенную…

* * *

Когда я проснулся, отца в палатке уже не было, а стенки её, освещённые снаружи утренним солнцем, горели ровным золотистым светом, и снизу на них, словно спроецированные фильмоскопом, стояли чёткие тени травы. В их диковинном узоре я без труда узнал лохматую шапку белоголовника, резные шишечки кровохлёбки… Я лежал, наблюдал за тенями и слушал звуки за стенками палатки. Вот прогудел паут, вот неподалёку о чём-то торопливо и стеснительно спросила иволга… А вот звякнуло железо — это уже отец, наверное, копается в мотоцикле.

Я вылез из палатки: утро было ясное, на траве, на сиденье мотоцикла, в котором что-то подтягивал отец, на всей отдохнувшей земле блестела роса. Вдруг над этой утренней землёй, отдавшись в берёзовых перелесках, разнёсся до боли знакомый звук. Гудок локомотива! Я опешил: откуда здесь поезда? Вчера, когда в затихших полях кричал коростель, казалось, мы так далеко от цивилизации.

— В Спасское к бабе Кате на поезде ездили, помнишь? Это и есть Транссибирская магистраль, — объяснил отец. — Тут рядом…

Позавтракав и уложив назад на багажник свой маленький лагерь, мы поехали дальше. Скоро я увидел, чей голос разносился над перелесками — недалеко от шоссе за лесополосой, то исчезая, то появляясь в просветах между деревьями, бежала железная дорога. Сквозь шум мотора долетел протяжный гудок — нас догонял поезд. Вот замелькала за кустами тёмно-зелёная полоса вагонов. Локомотив озорно свистнул, машинист в открытом окне, улыбаясь, махнул нам рукой… Я был в восторге. Мы мчались по радостной утренней земле среди светлых берёзовых перелесков наперегонки с весёлым поездом, и казалось, что мы и поезд стоим на месте, а на нас несётся огромный мир… Но вот железная дорога и наша гравийка начали расходиться, и вскоре поезд исчез в полях так же неожиданно, как и появился.