Боговы дни

Рядом на ступеньке, привалившись головой к отцовскому колену, дремал целый вечер вертевшийся возле них, но под конец сморённый сном Вовка. Ему снилось наполненное зарёй розовое озеро, и он ловил, таскал из этой зари огромных розовых карасей…

А над головой раскинулось очистившееся к ночи звёздное августовское небо. На Зима-лето смотрела тысячеглазая, бездонная вселенная. От края до края её пробивали зарницы, чертили метеориты. И колдовская красота её отрывала душу от земли, уносила в чудесный мир, где, кроме неё и Бога, больше никого не было.

На другом берегу

Июньское утро, пахнущее влажным после ночного дождя асфальтом и мокрыми тополиными серёжками, только разгоралось, когда жена выкатила Андрея Павловича в инвалидной коляске во двор. После душных комнат запахи городского лета нахлынули, как водопад свежести. Жена подвезла Андрея Павловича к стоящему в углу двора рядом с врытым в землю деревянным столиком ветхому креслу с полинявшей обивкой, сняла прикрывавший его кусок целлофана, из складок которого выплеснулась дождевая вода, и помогла пересесть. Подтаскивая руками парализованные ноги, он с трудом перевалился в нахолодавшее с ночи кресло, слегка поёжился.

— Прохладно ведь, Андрюша, давай принесу куртку, — предложила жена.

— Не надо, скоро солнце пригреет. Иди, иди, у тебя там чайник кипит…

Всё же она прикрыла ему недвижимые, вечно мёрзнущие ноги старенькой накидкой и ушла в дом. Андрей Павлович остался один на один с утром. Он любил этот ранний час, когда солнце только выглядывало из-за дальних пятиэтажек, и дворик, и весь мир, словно чаша вином, полнился золотым светом. Золотились, точно отлитые из драгоценного металла, разлапистые лопухи и трава у забора, и покосившийся сарай с торчащим в небо скворечником на шесте, и старый тополь возле столика, и развесистые кусты пионов на клумбе. Золотился и сам дом — с тремя низенькими, выглядывавшими из-за пионовых кустов окошками и маленьким мезонином над поросшей лишайником шиферной крышей, на которой день-деньской прыгали и дрались воробьи. Его тёмные бревенчатые стены в этот час казались бронзовыми.

Из соседнего двора донёсся кашель, приглушённый голос кому-то что-то выговаривавшей старухи-соседки. «Ивановна тоже встала, — весело подумал Андрей Павлович. — Похоже, кошку ругает. Ну всё, день начался…»

А за забором, перекрывая все ближние звуки, шумел, дышал невидимый Андрею Павловичу, но, несмотря на ранний час, уже проснувшийся город. Он шумел, словно море, величественно и ровно: тысячи разных звуков сливались в единый голос. Андрей Павлович слушал, «расплетал» его назад, на составляющие. Вот явственно выделился кукарекающий сигнал автомобиля, вот простучал колёсами далёкий трамвай, где-то на железнодорожной станции чуть слышно пискнул локомотив… Город дышал по-летнему, полной грудью — из-за забора веяло энергией жизни, свежестью утра и запахом цветущей сирени.

Оттуда, из большого мира, к Андрею Павловичу изредка приходили в гости знакомые и близкие. Для него это был праздник. В такие дни, если стояла хорошая погода, он вставал пораньше, с помощью жены устраивался во дворе в своём стареньком кресле и, наблюдая, как разгорается утро, начинал ждать.

Праздником был и этот день: обещал зайти старый заводской друг, Василий Фёдорович. Попросту — Васька.

* * *

Пленником старого кресла Андрей Павлович стал четыре года назад. В июльскую жару менял шиферные листы на крыше дома и, спускаясь с лестницы, вдруг почувствовал, что вместе с землёй она уплывает из-под ног. Перестал ощущать своё тело… «Скорая», больница… Ему сказали, что происшедшее с ним «чудо» называется «инсульт». С последующим параличом.

Через месяц его выписали, ещё через месяц паралич частично отступил: восстановились руки, на ноги Андрей Павлович пытался привставать. Но сделать хотя бы шаг эти одеревеневшие ноги не могли. Он понял, что последний в его жизни шаг уже сделан.

Из ещё не старого, крепкого сорокавосьмилетнего мужика он в одночасье превратился в придаток старого кресла, в существо, похожее на росший в углу двора старый тополь — так ему казалось. Стоит ли жить тополем, которому привили человеческую душу? Он не находил ответа.

Он стал часто мёрзнуть, быстро утомляться, но ничто не угнетало его так, как невозможность самостоятельно передвигаться. Временами происходящее казалось кошмарным сном: однажды он проснётся ясным солнечным утром, и вернётся прежняя реальность, в которой он прочно стоит на земле на своих прежних здоровых ногах… Но сон не кончался. Приходило новое утро, и вновь жена выкатывала его во двор в инвалидной коляске.

Наступили тяжёлые дни, Андрею Павловичу не хотелось жить. Часами сидел он в старом кресле под тополем, смотрел на мощные корни, бугрившиеся возле его одеревеневших ног, качавшие из земли жизненные силы для большого дерева. Если бы ноги могли напитаться этой силой, оторваться от земли, понести его в большой мир! Но ноги в старых ботинках неподвижно стояли на земле…

Андрей Павлович перебирал в памяти прошлое, не покидало навязчивое ощущение, что его жестоко обманули. Кто? Тот, кто когда-то обещал большую счастливую жизнь?

В молодости, когда он только закончил институт и с новеньким дипломом инженера пришёл на завод, она действительно была полна радостью, людьми, событиями. Летели годы, радости становилось меньше, забот — больше. Он женился, первый ребёнок оказался выкидышем. Второй — тоже. После третьего выкидыша врачи запретили жене рожать — опасно для жизни. Они остались бездетными. А потом началась перестройка, завод лихорадило, месяцами ждали зарплату… Потом долго болел и тяжело умирал его отец, за которым приходилось ухаживать, как за малым ребёнком…

Но, вопреки всему, у Андрея Павловича продолжала жить надежда, что однажды всё в жизни поправится, встанет на место. Она жила где-то в подсознании, десятилетиями, жила даже после инсульта — до тех пор, пока он не понял, что не сможет больше ходить. Но и тогда всё его существо продолжало не соглашаться, не желало признавать очевидное. Его паралич был недоразумением! С ним не могло такого случиться! Но… случилось.

От жизни не осталось практически ничего. Вокруг была пустота, настоящая пустыня, в которой маячили лишь несколько человеческих фигур — жена, двоюродный брат, двое-трое знакомых да старый заводской друг Васька. Они поддерживали, как могли, но вернуть жизнь одеревеневшим ногам были не в силах…

Глядя куда-то в одну точку на клумбу с убитыми заморозком цветами, Андрей Павлович целыми днями сидел в промозглом осеннем дворе. На него падали, прилипали на фуражку мокрые листья с облетающего тополя, но он этого не замечал.

Однажды он почувствовал, что что-то беспокоит, пытается достучаться из окружающего мира. Поднял голову: из окна дома на него украдкой смотрела жена. Всё это время не позволявшая себе при нём ни слезинки, она не успела спрятаться, отвести глаза. Он увидел — плачет… Андрея Павловича вдруг пронзила острая, как игла, жалость, рядом с которой побледнела даже его собственная боль. Боль, в которой он сидел, как в скорлупе, не замечая, каково приходится ей, жене…

Так он мучился всю долгую, морозную зиму, которая приковала его, уже прикованного к креслу-каталке, ещё и к дому — тесным комнаткам с замёрзшими окнами. Он думал, что зиме не будет конца.

Но всё когда-нибудь кончается. Стихли метели, заиграли на февральском солнышке ледяные узоры на окнах, и то, что в нём металось и страдало, клокотало и не желало смириться, вдруг успокоилось, словно внезапно утихнувший шторм. Это было так неожиданно, что он не узнавал себя. Он понял — жизнь продолжается. Даже когда остаёшься без ног.