Боговы дни
Шрифт:
* * *
Утро набирало силу, день обещал быть жарким. Солнце уже нагревало подлокотники кресла Андрея Павловича, огромные лопухи у забора, ещё недавно сверкавшие остатками дождя, почти высохли, по двору, как гигантские снежинки, начинал летать тополиный пух. Из большого мира за забором до Андрея Павловича доносился запах невидимой ему цветущей сирени, шум утреннего города. Города, наполненного нежностью молодого лета.
…С тех пор, как Андрей Павлович смирился, что ему придётся жить без ног, он стал другим человеком. Теперь жизнь текла медленно, как сонная река, и в этом медленном течении он научился различать то, чего не видел раньше, в жизни полноценной и динамичной. Новый Андрей Павлович был вынужден
Где прятались эти одуванчики, эта сирень, каждый июнь расцветавшая на газоне за забором? Десятки лет он ходил мимо, не обращал на неё внимания… Теперь, недвижимый, словно вросший корнями в свой дворик, он чувствовал и в ней, и в старом тополе у столика родственную душу — такое же существо, как он сам. Сидя в кресле, он не мог видеть сирень, но вдыхал её аромат, чувствовал, что она здесь, рядом. Временами казалось, сирень тоже чувствует его, понимает, что с ним случилось, беседует с ним на своём сиреневом языке. Сейчас она цвела, радовалась жизни и рассказывала ему о своей радости.
«Зачем она говорит мне о радости жизни? — думал Андрей Павлович. — Инвалиду она недоступна. Тогда как назвать чувство, которое вызывает её запах? Радость бытия?»
Андрей Павлович глубоко вдохнул наполненный ароматом сирени воздух, откинулся на спинку кресла… С весны до поздней осени все погожие дни он просиживал во дворе: читал газету или книгу, чинил сгоревший чайник, мастерил жене ящичек под помидорную рассаду… Но чаще просто смотрел на небо, траву, тополиную листву и думал. Его большой-маленький мир двора дополняли лишь крыши дальних пятиэтажек, верхушки двух уличных тополей да провода электролинии, видневшиеся над забором, но этого было достаточно. Этот мир постоянно менялся. Медленно перетекал из утра в вечер день, сотканный из бегущих по небу облаков, из шевеления листвы старого тополя, из незаметно ползущей по траве тени забора… Медленно, день за днём, катилось по курчавой мураве дворика жаркое лето, перетекало в золотую осень. Теперь с ними, с весной, летом и осенью, Андрей Павлович жил одной жизнью.
Он постиг великую мудрость довольствоваться малым, ценить то, что есть. «Да и кто сказал, что это мало? — думал он. — Я дышу ароматом сирени, по небу плывёт красивое облако, вон цветут одуванчики, и весь этот день принадлежит мне — разве это мало? Сегодня придёт Васька — разве мало? А если бы я был президентом и сидел в кабинете с государственной символикой — это было бы больше? Кто вообще знает, что есть малое, а что — большое?»
Если бы четыре года назад кто-нибудь сказал ему, что, прикованный к креслу, он будет целыми днями вот так сидеть во дворе и любоваться одуванчиками — он бы не поверил. Но он сидел и любовался. Он научился находить радость в том, что солнце — греет, что выползающее из-за крыши дома облако шевелится и меняет форму, как живое существо, что у забора разрослись ядрёные лопухи, а рядом в траве стрекочет кузнечик… Он словно перебрёл бурную, чуть не унёсшую его реку и теперь смотрел на мир с другого берега, видел то, чего не видно с берега старого. Того, на котором осталась его прежняя жизнь.
* * *
Скрипнула дверь маленькой веранды, во двор вышла жена. Чтобы ухаживать за парализованным мужем, она, преподаватель колледжа, теперь брала минимум учебных часов, а летом и вовсе постоянно находилась дома.
— Маленько посижу с тобой, угорела у плиты, — сказала она, садясь на лавочку по другую сторону столика. — Окорочка жарятся. Чего вам ещё? Может, окрошки сделать?
— Сделай, конечно, ты же знаешь — Васька поесть не любит, — улыбнулся Андрей Павлович.
— Ладно, тогда сейчас сварю картошку с яйцами.
Когда он придёт-то?
— Говорил, ближе к трём, у них сейчас смены укороченные.
Обычно Васька приходил к ним после работы, голодный и весёлый. Андрей Павлович узнавал его шаги — быстрые, энергичные, они резко обрывались у калитки. Звякала
щеколда, калитка распахивалась, на миг открывая кусочек большого мира с уличным пейзажем, из него появлялась коренастая Васькина фигура. Во дворе сразу исчезали тишина и томность неторопливо текущего дня, всё наполнялось зычным Васькиным голосом. Васька приносил энергию большого мира.— Привет домохозяевам! — здоровался он, подходил к Андрею Павловичу, крепко пожимал руку и приобнимал за плечи. — Ну, рассказывай, как оно ничего…
Завязывался полушутливый-полусерьёзный, с взаимными подначиваниями, разговор. Васька устраивался за столиком, возле которого сидел Андрей Павлович, таинственно подмигнув, доставал и с пристуком ставил на него бутылку «перцовки». Жена приносила закуску, напоминала Андрею Павловичу, что алкоголь ему можно только в гомеопатических дозах. И «летучка», как называл их встречи Васька, начиналась. Андрей Павлович только пригублял, Васька пил, ел и балагурил от души. Часто он засиживался до самых сумерек, когда за столом под ветками старого тополя уже плохо было видно. Особенно ему…
Жена уже собралась уходить, когда откуда-то донеслась далёкая музыка. Они прислушались.
— А-а, сегодня же День города, — вспомнила жена. — По новостям говорили, будут народные гулянья. Вот заодно и отметите.
Она ушла, а Андрей Павлович сидел и слушал город, в котором шумел далёкий, бесконечно далёкий от него праздник. Ветерок то рвал на части, то вновь соединял воедино музыку, усиленные акустикой голоса. Андрей Павлович вспомнил, как много лет назад в День города вот так же играла музыка, и они с женой гуляли в городском саду…
К музыке присоединился другой звук — близкий, добрый, безмятежный. Где-то рядом застрекотал кузнечик, в его голосе Андрей Павлович услышал тысячелетнюю мудрость природы. Она заглушала волнующую музыку. Вдруг певец материализовался, скакнул прямо на недвижимые колени Андрея Павловича и застыл, пошевеливая усиками лобастой головы.
Став пленником кресла, Андрей Павлович чувствовал себя своим среди летающей, бегающей и скачущей по двору братии.
— Что, друг, заблудился? — спросил он кузнечика. — Пусть они там празднуют. А нам с тобой и здесь хорошо. У них своя свадьба, у нас — своя.
Кузнечик, видимо, одобрил такие мысли. Посидев немного, он скакнул обратно в нагретую солнцем духмяную траву, и вновь, перекрывая далёкую музыку, полилась его волшебная песенка.
* * *
День вошёл в зенит, летящие по небу лёгкие облака пятнали город бегучими тенями, и одуванчики у крыльца дома то меркли, то вновь загорались под играющим с облаками солнцем. Андрей Павлович уже невольно прислушивался к шагам за забором.
Он давно и до тонкостей изучил все шумы, которые издавал с утра до вечера катившийся мимо, невидимый ему поток пешеходов. Улица была тихой, но не малолюдной. Звонко постукивали женские каблучки, деловито топали мужские, тяжело шаркали стариковские подошвы… Пробегали ребятишки, поскрипывали колёсами детские коляски, доносились смех и обрывки разговоров — короткие, как вспышки, прикосновения к чьей-то незнакомой жизни. Река этой жизни текла всего в нескольких метрах, и Андрею Павловичу казалось, что, выброшенный с её стрежня, он сидит в глухом прибрежном омуте. Голос этой реки будоражил Андрея Павловича, несмотря на всю его новую философию. И никто из сотен проходивших мимо людей не догадывался, что рядом, за старым, утонувшим в лопухах забором, жадно прислушивается к их шагам прикованный к креслу человек.
Пешеходы вообще не обращали внимания на несколько оставшихся от старой городской застройки одноэтажных домишек, которые город новый окружил многоэтажками и заковал в асфальт. Домишки робко выглядывали из этого асфальта, из пыльных тополей и сиреней, словно извиняясь, что портят современный облик развивающегося N-ска. Пешеходы равнодушно шли мимо.
Андрей Павлович слышал шаги, шаги, шаги…
Он поглядел на часы — полтретьего, Васька должен вот-вот подойти. Сегодня Андрею Павловичу особенно хотелось его видеть, поговорить по душам, вспомнить былое. Васька это умел: посреди шутливого трёпа мог сбросить маску балагура, стать серьёзным. В такие минуты они вспоминали завод, ребят, свою молодость…